Музыкант объяснил, что не любит пиара, поэтому и не афишировал перемены в своем семейном статусе. «Очень не люблю, когда начинают делать пиар из своей личной жизни», - заявил Макаревич.
Также он признался, что считает свою жизнь счастливой. «Конечно, счастливая, кто же спорит. Свезло дураку», - отметил Макаревич.
Кроме того, Макаревич в интервью рассказал, как в СССР вышел из подполья и стал легальным советским музыкантом:
– К 1979 году уже стало совершенно понятно, что в подполье существовать невозможно. Известность росла, а мы были зажаты в рамках каких-то общежитий, милиция за нами гонялась, ОБХСС, кагэбэшники наблюдали и настоятельно рекомендовали как-то определиться со своей позицией: или давайте уезжайте уже, или давайте, как все советские вокально-инструментальные ансамбли [работайте], если вы любите эту музыку. Ну а как я мог уехать, если у меня отец работает в торговой палате, преподает в архитектурном институте? Мать пишет докторскую диссертацию по микробиологии.
В 1979 году один из наших кураторов – спасибо ему, кстати – помог нам устроиться в театр. Мы стали музыкальным ансамблем театра, то есть превратились в профессиональных артистов – это снимало массу проблем.
А потом мы попали в Росконцерт, который был совершенно счастлив, потому что даже в советское время это была абсолютно коммерческая организация, у которой был финансовый план зарабатывания на концертах. Эти деньги шли на содержание оркестров, на премии работникам Министерства культуры и так далее. Поэтому они были, конечно, очень заинтересованы в какой-то команде, которая может собирать стадионы. Они нас защищали, как могли, хотя давили нас по-страшному, все время назначались худсоветы, все время запрещалось то то, то это, снимали с гастролей, мы сидели месяц на репетиционном периоде. Но, уже зная, что мы им очень нужны, через месяц показывали ту же самую программу и ехали дальше. В общем, жили весело.
– Как к этому отнеслись те хиппари, с которыми вы дружили?
– По-разному. Леваки какие-то начали вопить, что мы вообще предатели, ушли на советскую эстраду вместо того, чтобы остаться в подполье. Меня это удивляло, потому что, на мой взгляд, неважно, где ты поешь, важно, что ты поешь.
– Вы ездили по всему Союзу. Вы чувствовали контакт с большой страной, которая чем-то живет, чего-то хочет?
– Нет. Ты приезжаешь в город, прячешься в гостинице от поклонников, поклонниц и прочего. Потом ты едешь во Дворец спорта, который окружен двойным кольцом милиционеров, потому что народ туда ломится, настраиваешь звук, играешь два концерта, потом едешь в гостиницу, в которой уже закрыты все буфеты, достаешь из чемоданчика плитку, варишь "суп-письмо", достаешь бутылку, которую купили днем, – сидим, слушаем музыку, разговариваем до утра. На следующий день все повторяется. Никаких контактов с народом у меня не происходило.
– А почему вас не забрали в армию?
– По состоянию здоровья, у меня не очень хорошо с позвоночником было, тогда с этим не забирали. Вообще хиппи армию и все с ней связанное очень не любили. Я не люблю до сих пор.
– Вы можете,, в принципе сказать что угодно, спеть что угодно, вас услышат. Была у вас мысль: сейчас что-нибудь такое скажу или спою против Советской власти?
– Я похож на идиота? И что такое я им мог сказать, как вы думаете? Можно прыгнуть под машину, только зачем? У меня еще родители были.
– Но сейчас вы уже высказываетесь на какие-то темы, связанные с политикой. Раньше такого не было. Почему? Что с вами произошло?
– Во-первых, я стараюсь это делать как можно реже. Происходит это, когда я уже себя не вполне контролирую, когда эмоции захлестывают, скажем так. К сожалению, такое случается периодически. Потом сейчас, простите меня, есть возможность высказываться. Вы бы высказались в 1979 году, я бы на вас посмотрел часа через четыре, где бы вы находились.