На фоне украинских событий малозаметным, но тоже по-своему символичным прозвучал окончательный приговор образованию на русском языке в Латвии (некогда также наполовину русскоязычной): местный Конституционный суд признал совершенно законным перевод всех школ республики на местный же язык.
Есть мнение, что перед нами — финальный аккорд истории самого явления под названием «русскоязычные за рубежом». В том смысле, что эта общность подходит, судя по всему, к точке исторического выбора.
Что тут нужно учитывать: послереволюционная, столетней давности, эмиграция из России в Европу и Америку не именовала себя «русскоязычной». Она называла себя «русской» вне зависимости от этнического состава и религиозных убеждений, поскольку тогда, на заре XX столетия, русскими считали себя подданные российской короны. Идея «национальности в соответствии с этническим происхождением» проникла в общественное сознание позже — и, если честно, представляла собой отголосок общеевропейских расистских штудий XIX столетия.
В общем, понятие «русскоязычные жители зарубежных республик» в том виде, в каком мы его знаем, возникло в начале 90-х. Я сам таким был, я помню.
После распада СССР в новообразованных «нероссиях» возник вопрос: как именовать и как трактовать бывших советских граждан, живущих на территориях этих «нероссий», но при этом не принадлежащих к титульным этноязыковым общинам.
Учтем: это были, если можно так выразиться, носители «культуры метрополии» — притом находившиеся с ней на прямой культурной линии. В том смысле, что в их школах от Ташкента до Таллина висели в классах литературы Пушкин-Гоголь-Некрасов-Достоевский-Толстой, а в домашних библиотеках непременно были Ильф и Петров, Булгаков и Стругацкие. Дети этих русскоязычных от Риги до Кишинева рассказывали друг дружке одинаковые анекдоты про Петьку и Чапаева и Чебурашку с Геной и играли в казаки-разбойники. Их местная интеллигенция читала модного Пелевина, а их местные радиостанции синхронно вслед за московскими и питерскими инфицировали своих слушателей песнями «Что такое осень», «Сказочная тайга», «У тебя СПИД» и, если уж на то пошло, «Владимирский централ» с «Дачей».
Признавать этих граждан национальными общинами было и не совсем верно, и не очень удобно — причем всем.
Для России, которая в 90-е путалась в собственной идентичности, защита прав русскоязычных была сплошным минным полем (потому что и сама Россия всячески открещивалась от «имперского наследия», и сами русскоязычные зарубежья не очень понимали, с кем себя отождествлять. В итоге все выливалось в беззубую риторику «за права меньшинств»).
Для этнонациональных «нероссий» признание «оккупантского отягощения» полноценным нацменьшинством влекло бы необходимость признания за ним неких международно утвержденных прав — что им было не нужно от слова «совсем».
Наконец, для Европы и особенно США идея организованных многомиллионных общин русских на территории молодых антироссийских демократий выглядела попросту опасно.
В итоге был утвержден и принят «минималистский», ни на что не претендующий и ни к чему никого не обязывающий термин — «русскоязычные». Означавший, по сути, пустую, лишенную исторической и цивилизационной идентичности группу в каждой отдельной молодой демократии, просто в быту общающуюся на одном из языков восточнославянской группы.
Разница между «русскими» и «русскоязычными» — не просто велика. Это сущностная, принципиальная разница.
Русские — любого национального происхождения — в силу исторических особенностей определяются только одним. Они декларируют свою принадлежность к русской, она же российская, она же советская, она же снова российская, цивилизации.
В понятии «русский» необязательным элементом является беспримесно белый цвет кожи (во всяком случае, на это нам намекают А. С. Пушкин и заслуженный артист РФ Г. Д. Сиятвинда). В понятии «русский» необязательным элементом является православное вероисповедание (во всяком случае, на это намекают И. А. Ефремов, Ж. И. Алферов и великий русский футболист Р. Дасаев). В понятии «русский» необязательным элементом является происхождение от великороссов (во всяком случае, на это намекают Багратион, Высоцкий, Эйзенштейн и Макаренко, не говоря уже о французском нашем Бабе-яге Милляре и ирландском режиссере-сказочнике Роу, его снимавшем).
Зато невозможно представить себе полноценного русского (любой «национальности») без Дня Победы, «Войны и мира», Штирлица и Гагарина с его полетом.
Эта система ценностей, с одной стороны, охватывает огромное число не только «этнических русских», но и «этнических нерусских», включая множественные плоды межнациональных советских браков и «цивилизационно обрусевших» представителей массы народов.
С другой стороны — эта система мер и ценностей оказалась под категорическим запретом в молодых национал-демократиях.
Поэтому идея «русскоязычности» была идеей вынужденной и временной. Она была идеей, сводящей цивилизационную идентичность двух-трех десятков миллионов носителей к каким-то бытовым признакам, к «аборигенам второго сорта» со своим языком бытового общения, случайно идентичным русскому. И этот язык был терпим до тех пор, покуда под давлением местных этнокультурных активизмов эти русскоязычные наконец не перейдут на локально ценные символы и ценности.
Русскоязычные по плану должны были заниматься непрерывной и циркулярной культурной самокастрацией. То есть любить «Колымские рассказы» Шаламова и открещиваться от «Александра Невского» Эйзенштейна; любить драмы Чехова о русской безысходности и открещиваться от «Дневника писателя» Достоевского; любить ту часть Бродского, которая против советской власти, и открещиваться от той, которая «на независимость Украины».
А итоговой целью все равно считался их окончательный переход на местные национальные языки и местных официальных героев — с упором на условных бандер.
Одним словом — задачей русскоязычных с точки зрения постсоветских республик было непрерывно доказывать, что они вынесли из канувшей «имперской» эпохи только язык общения и ту часть культуры, которая жестоко и непримиримо бичует проклятую империю.
Русскоязычные должны были на всем постсоветском пространстве отчитываться о том, насколько далеко они продвинулись в своем избавлении и отчаливании от имперской путинской авторитарной России — для чего периодически устраивались и устраиваются показательные мероприятия, доказывающие нетождественность «русскоязычных европейцев» «путинскому режиму».
И вот что поразительно: даже на таких условиях русскоязычных нигде не взяли в полноценные люди, в «меньшинство с правами». По той простой причине, что по самому признаку прямого доступа к русскому культурному коду они поголовно все равно остаются подозрительными, нежелательными, неблагонадежными — и потому неполноценными.
Поэтому ни в одной европейской постсоветской республике им полноценный «нацменьшинственный» пакет прав так и не выдали.
Разумеется, в русскоязычных СМИ Восточной Европы мы можем прочесть массу грамотно выверенных мантр «нас тут никто не угнетает, не слушайте кремлевскую пропаганду». Но все эти мантры сводятся к сентиментальным описаниям случаев, когда ими, русскоязычными, не побрезговали в быту великодушные представители наций-хозяев. То есть «в аптеке, обнаружив, что я не говорю по-литовски, девочка перешла на ломаный русский, и я почувствовал такую прямо доброжелательность». Или «в местном русском театре ставят „Три сестры“, и табло с синхронным переводом на государственный язык никого не напрягает».
О толерантности к тому, что по-настоящему составляет русскую/российскую идентичность, от войны 1812 года до войны 1941-1945 годов, от Ломоносова до Ландау и от Циолковского до Гагарина, речи не шло и не идет.
Русскоязычным запрещено восхищаться любой Россией, кроме той ее части, которая Россию бичует и отрицает.
Все это лицемерие худо-бедно прожило почти три десятилетия.
Но сейчас ситуация обостряется — главным образом потому, что Россия, которую считали угасающей силой, внезапно начала проявлять политическую и культурную экспансию.
В ситуации, когда у России есть Крым, и Сирия, и «Северный поток — 2», и фильм «Т-34», и также паспорта для Донбасса, — держать у себя даже очень ручных русскоязычных уже как бы рискованно.
И поэтому повсеместно форсируется их ликвидация как сущности.
В этих обстоятельствах у временной и аморфной сущности под названием «русскоязычные зарубежья» возникает по-настоящему гамлетовский вопрос.
А именно:
— либо коллективно отказаться от всех остатков «русскости» и признать себя аборигенами второго сорта, просто недостаточно хорошо владеющими собственным государственным языком и просто недостаточно хорошо знакомыми со своими национальными героями борьбы с Россией.
— либо признать свою принадлежность к «враждебной Европе» цивилизации. Следствием чего может быть настоящее противостояние с дикарскими этническими режимами местных национал-демократий. И — с высокой вероятностью — выдавливание на культурно-цивилизационную родину.
Гуманитарной миссией Большой Земли в этих условиях, как представляется, может быть лишь облегчение эвакуации тех, кто решился вопреки моде быть русскими.
Виктор Мараховский