Жажда вождя: без Путина Россию ждут взрывы и экономический кризис

О Дне Победы

День Победы постепенно стал центральным, общенациональным, общегосударственным праздником. Это единственное оставшееся основание для коллективного самоуважения, гордости, чувства силы, величия. Все остальные основания для самоуважения ушли или, по крайней мере, сильно ослабли. Раньше гордились достижениями в космосе, но сейчас на сцену космических исследований вышли и другие страны. Ушла и гордость за достижения науки или культуры, которые оказались все отнесены к XIX веку или к советскому времени.

Остались из факторов самоуважения громадность территории, сырьевые богатства и усиливающееся значение нашей военной мощи. Мощь эта рассматривается и в связи с конфронтацией с Западом, и как моральное оправдание собственной позиции силы — через победу в войне. Сам смысл войны поменялся: вместо смертельной борьбы с внешним врагом (нацизмом) теперь это торжество над Западом, над остальным миром, основание для того, чтобы диктовать свою волю другим странам.

И это признание центрального места власти, которая приняла на себя ответственность за все коллективные ценности — от безопасности до национального величия — и не готова ни с кем делиться. Победа стала действительно очень важным элементом в легитимности власти, оправдании единовластия, почти самодержавия.

Но одновременно сам по себе такой праздник, как он выглядит сейчас, не состоялся бы, если бы общая примитивизация сознания не подняла архаические пласты. Этот праздник все сильнее начинает связываться с культом предков, с культом мертвых. Не все осознают это. У всякого праздника, если брать его традиционные культурные истоки, есть две языческие основы в структуре — это похороны и возрождение. Поэтому во всяком празднике сегодняшнем есть поминовение и переживание нового рождения, новых смыслов.

И чем дальше, тем ⁠сильнее в празднике победы проступает ⁠не слава государства-победителя и не скорбь, не ⁠осознание цены этой победы. А гораздо более архаические вещи. Люди ⁠говорят: «Нам это нужно, чтобы почувствовать связь с предками, мистическую преемственность». Эта ⁠традиционализация проявляется в самых разных областях — вспомните миллионные очереди к поясу ⁠Богородицы или к святым мощам. Это общая традиционализация ⁠сознания.

Об отношении к Сталину

Отношение к Сталину принципиально двойственное и очень сильно меняется на протяжении последних 30 лет. Если в конце 1980-х — начале 1990-х оно было исключительно негативным, всего 10–12% сталинистов было, а 60% считали его тираном, людоедом, садистом, инициатором репрессий. И казалось, что другой интерпретации не будет.

Но к концу 1990-х возник сильный комплекс неудовлетворенности нынешним состоянием и некоторая ностальгия по советскому времени. И с приходом Путина началась тихая ресталинизация, она усилилась к моменту празднования 60-летия Победы, пошла апология Сталина, незаметная, но вполне ощутимая, если отследить ее на массовых опросах.

Было несколько волн. Первая — это отвращение, страх и другие негативные эмоции по отношению к Сталину. Затем появилось безразличие, индифферентность, прежде всего у молодых. Изменилось преподавание истории, у молодых возник вакуум информации, они практически ничего не знают. Сталин долгое время был как Иван Грозный, Чингисхан, Македонский и прочие какие-то давно ушедшие в историю злодеи.

А в середине 2000-х годов началась централизация власти, уничтожение самоуправления, подавление гражданского общества, восхваление институтов, на которые власть опиралась: это армия, спецслужбы. И одновременно поднимался смысл Победы, вытеснялась негативная сторона страданий. Оставалось в сознании только торжество: мы победители. И в этом контексте начала расти важность образа Сталина. К 2012 году мы зафиксировали, что Сталин стал в массовом сознании исторической фигурой номер один.

Возникает миф об «эффективном менеджере», создателе сверхдержавы, и Сталин утверждается на фоне прославления Победы как организатор, железной рукой модернизирующий страну, создавший военно-промышленный комплекс, ядерный щит и так далее. Какой ценой? Этот вопрос отодвигается в сторону, и Сталин получает исключительно однозначную трактовку в системе пропаганды.

При этом в массовом сознании все равно присутствует, что Сталин ― убийца. Но как соединить вот эту апологию Сталина с образом вождя-людоеда? Невозможно, это вызывает сильнейшее напряжение у людей. И поскольку нет в нашем публичном пространстве сегодня авторитетных групп, которые могли бы дать историческую, моральную, социальную оценку этого явления, то люди оказываются в состоянии прострации. Начиная с 2012 года нам говорят: «Мы не в состоянии разобраться, поэтому давайте лучше не будем об этом».

С одной стороны, абсолютное большинство говорит, что они не хотели бы жить при Сталине. Они против восстановления памятников Сталину. С другой стороны, Сталин ― победитель, без Сталина бы не было Победы и так далее.

Это очень важный момент, потому что что такое массовое сознание? Это же не сумма индивидуальных мнений, это некоторое особое состояние. Оно очень стереотипно, это такая плазма, которая находится в силовом поле разных институтов: политики, пропаганды, системы образования, полиции, и прочая, и прочая. Эти факторы, как магниты по отношению к железным опилкам, дают разные конфигурации. Уберите один магнит, и опилки сложатся в совершенно другую картинку.

Поэтому надо учитывать, в каком энергетическом поле эти массовые представления, которые сами по себе результат многократной переинтерпретации, многократных воздействий. То, что остается в памяти людей — результат очень долгого повторения очень простых мыслей, образов, идей.

Какие источники влияния могут быть? Это либо властные институты, либо системы коммуникации, либо, если общество демократическое — самые разные группы носителей авторитета: писатели, публицисты, политики и прочие, конкурирующие между собой за влияние. У нас эта конкуренция стерта, и сегодня общественное мнение ― результат пропагандистского воздействия. Да, стереотипы пропаганды могут наталкиваться на проблемы, с которыми люди сталкиваются в повседневной жизни: рост цен, страхи различные, чувство зависимости от администрации, постоянный произвол. И тогда воздействие пропаганды начинает получать новую, собственную интерпретацию. Это создает принципиально противоречивую картину.

Но, конечно, вы не можете, как частный человек, полностью успешно сопротивляться воздействию пропаганды. Вы можете оценивать достоверность информации о ценах на продукты питания или бензин. Но вы не можете оценить достоверность слов о том, что ЦРУ хочет раздробить, унизить, подчинить Россию. Вы это не в состоянии контролировать.

О претензиях к «Левада-центру»

(В апреле в соцсетях прошла волна критики «Левада-центра», поводом к чему стала формулировка вопроса «Как вы думаете, оправданы ли человеческие жертвы, которые понес советский народ в сталинскую эпоху, великими целями и результатами, которые были достигнуты в кратчайший срок?» Шире социологов критиковали за пессимизм и нежелание уйти от стереотипных представлений. — Republic)

В этот вопрос были добавлены слова «в кратчайший», а в остальном — это наш постоянный вопрос. Оба вопроса с некоторыми различиями задавались, для того чтобы посмотреть, как эффект дополнительной формулировки повлияет на распределение мнений. Оказалось, что никак, потому что люди не улавливают разницы. Помните в «Золотом теленке»: «Шура не знал, что такое статус-кво, но он ориентировался на интонацию». Люди ухватывают общий смысл вопроса и не очень реагируют на такого рода дополнительные значения. И это важно. Те люди, которые нас критикуют, просто не понимают смысла подобной работы.

Мы за 30 лет провели где-то 4,5–5 тысяч таких исследований. Мы знаем, как реагируют люди на ту или иную формулировку. И мы постоянно варьируем эти формулировки, с тем чтобы посмотреть, а как будут реагировать вот на это. Это постоянная методическая работа.

И наш опыт позволяет видеть, как разные группы понимают вопрос, как они реагируют. Нет «правильных» вопросов, каждый вопрос нужен для какой-то цели, для подтверждения или проверки какой-то гипотезы. Претензии к нам ― либо от дилетантов, либо от тех, кому не нравятся наши интерпретации. И это гораздо более серьезная проблема, потому что есть сопротивление всему корпусу наших исследований, неприятие наших интерпретаций.

Пришло новое поколение, — не социологов, а просто молодое поколение,— которое требует, чтобы к нему относились как к людям в нормальной стране. Оно ничего не хочет знать о своем прошлом (потому что прошлое травматическое и чрезвычайно болезненное), оно хочет уважать себя.

Они начали потреблять так, как на Западе, они одеваются так, как на Западе, у многих из них появилась возможность ездить, они знают иностранные языки. И они воспринимают себя как равноценных, равнозначимых на Западе. А мы в наших интерпретациях все время указываем, тыкаем носом и стараемся, чтобы это поняли: «Посмотрите, какое прошлое. Не учитывая, не понимая этого прошлого, вы повторяете и воспроизводите его».

Ведь путинский режим не принесен марсианами, он возник из проблем нашего общества, из нашей ментальности. Соответственно, какие-то особенности тоталитарного мышления, тоталитарной системы воспроизводятся и в этом виде авторитаризма. Надо понять это, надо понять, почему в России не получилась демократия. В других странах получилась, а у нас нет.

Но это вызывает такую злобу и агрессию, неприятие, потому что мы показываем зеркало, а люди не хотят видеть себя в этом зеркале. И это сильнейшее отторжение, примерно как в отношении Сталина как преступника. Вытеснение.

В чем нас упрекают? «Вы торгуете пессимизмом, вы не видите, как изменились отношения». «Посмотрите, ― говорит Радаев, проректор Высшей школы экономики, который резко критически относится к концепции советского человека, ― люди знают языки, пользуются мобильными телефонами, живут в сетях. Это совсем другая среда, это совершенно другие люди, если не брать отношение к политике».

Но ведь отношение к политике ― это не отношение к каким-то конкретным лицам, это тип мышления, тип сознания. И вот этого новое поколение или те, кто выступает с критикой режима, категорически не хотят принимать во внимание. Просто это противоречит их идентичности, их вере в то, что все может измениться чрезвычайно быстро. Как говорят, рубильник выключить и... Но кто выключит этот рубильник? Где такие марсиане опять-таки, которые могут выключить этот рубильник?

То, что мы показываем, ― это очень устойчиво, процессы изменения тоталитарного сознания и тоталитарной системы идут гораздо медленнее, чем это казалось в начале 1990-х годов. Институты, которые создавали эту тоталитарную систему, — прежде всего политическая полиция, массовая мобилизационная армия, зависимый суд, система образования, чрезвычайно консервативная и все более идеологизирующаяся, — воспроизводят ее.

А если учесть еще зависимость людей от государства... В конце 1990-х государству принадлежало 26–27% всех активов, а сегодня так или иначе больше 70%. Это вещи, которые абсолютно не осознаются, а они воспроизводят не только патерналистское сознание, но и милитаризм, и культ Победы, и отказ от свободы, отказ от ответственности.

Нас не сегодня начали ругать. Ругали, например, когда мы показывали, что масштабы фальсификации на выборах далеко не так велики, что мы имеем дело со вполне управляемым электоратом. Тогда уже начался накат, что мы растлеваем публику своими данными, что мы поддакиваем власти и так далее.

Мы всего лишь термометр. Или зеркало, как хотите.

О рейтинге Путина

Сейчас рейтинг одобрения Путина около 64–66%. В 2013 году он был на самом низком уровне — 61%. Отличие в том, что тогда резко вырос антирейтинг. 47% в ноябре-декабре 2013 года говорили, что они не хотели бы видеть Путина на следующем сроке. 60% говорили, что они устали от Путина.

Сейчас этого почти нет. Большинство, 55–58% хотели бы, чтобы Путин был избран и на следующий срок. То, что это конституционно невозможно, людей не волнует, они считают, что власть решит этот вопрос.

Рейтинг взлетает каждый раз в ситуации, когда большая часть людей ощущает тупиковую ситуацию, кризис. Как это было в момент прихода Путина — взрывы, экономический кризис после 1998 года. И жажда вождя, жажда спасителя, жажда отца такого появляется, который вывел бы народ из этой ситуации. И как только появляется такая надежда, общество приходит в возбужденное состояние. Оно чувствительно к милитаристской риторике, к упованиям на вождя.

Это разные состояния общества. Одно — обычное, без потрясений, с ровной экономической жизнью, достатком и т.д. В этой ситуации пробуждаются все нормальные человеческие запросы: забота о семье, рост потребительских настроений, ожидания перспектив в будущем. В ситуации возбуждения все это уходит на второй план, потому чтовступают в действие очень мощные коллективные фобии. И это условие мобилизации ― жажда спасения, жажда вождя.

Если рейтинг падает, это значит, что нарастают претензии обычного человека, недовольного своей текущей жизнью, — значит, надо либо устроить некоторую беду или триумф, соответственно, вывести человека на уровень коллективных страхов или коллективной гордости. Нужен враг и/или, как Жванецкий говорил, «большая беда нужна».

А экономический подъем быстро придумать невозможно. В перспективе если говорить, продолжится медленный процесс деградации, потому что нынешний режим не в состоянии обеспечить устойчивое развитие. Вы видите, что начиная с 2008–2009 года примерно экономика не развивается. Сколько бы ни вливали туда, колебания вокруг плюс-минус 1%.

Возможен ли сегодня новый триумф или новая беда? Цена становится все выше, люди из близкого окружения начальника отдают себе отчет, какие здесь риски. Тем не менее вся текущая политика, вся информационная политика, пропаганда строится именно на этом двухтактном состоянии: это пугание и поглаживание, показы, какие у нас достижения, какая у нас мощная армия.

Андрей Синицын