О том, какова сегодня роль художника – в ситуации, когда никакие предупреждения не сработали, Радио Свобода поговорило с режиссером Ильей Хржановским.
– Война застала вас в Киеве, где вы руководили проектом "Бабий Яр". Как вы прожили первый год войны?
– Моя жизнь в последние 20 лет состояла из двух больших проектов: вначале – "Дау", а затем и "Бабий Яр". Я всегда был готов к длинным забегам; и с мемориальным центром "Бабий Яр" я предполагал, что это тоже будет долгая и сложная история. Это касалось не столько общественно-политических аспектов мемориала, но, прежде всего, нового образного языка, который предстояло найти для этого проекта. Нужно было отыскать ту интонацию, с помощью которой можно осмелиться говорить не только про абсолютное зло, случившееся осенью 1941 года в Бабьем Яру, но и про переход из жизни в смерть, мгновенный и страшный, всех жертв этой трагедии. Предельной задачей было – попытаться вернуть людей к жизни после смерти; тех, кто исчез, кто был лишен даже права на память. Это была одна из важных мыслей при разработке идей мемориала. Но с первого дня войны было ясно, что в том виде, в каком мы этот проект задумали, его уже не будет. И вся моя деятельность первого года войны была связана в основном с попытками сохранить то важное, что уже было создано, а также помочь украинцам, оказавшимся в условиях новой войны. Я живу вне России с 2006 года. Проект "Дау" снимался в Украине главным образом. Затем я переехал жить в Англию, Германию. Я давно оторвался от ежедневной российской действительности, но изредка бывал в России. С 24 февраля 2022 года экзистенциальный выбор был сделан помимо моей воли, за меня.
– А как возник проект "Бабий Яр"?
– Заканчивая "Дау", я планировал сменить континент; мои планы были связаны с совершенно иным типом проектов, чем я делал прежде. Но судьба отправила меня совершенно в другом направлении. К тому времени я получил израильский паспорт и донимал своих израильских знакомых вопросом: что я могу сделать для Израиля? Большинство из них советовали мне не плодить ложных сущностей. А один человек сказал: если тебе что-то суждено делать про еврейство, оно и так к тебе придет. Так и произошло: через два месяца я получил предложение подумать о проекте мемориала "Бабий Яр". А еще через полгода стал его художественным руководителем.
"Бабий Яр", как и "Дау", но в совершенно другой степени (в отличие от "Дау", Бабий Яр произошел не в художественном воображении, а в реальности) касался всего того, чего я, как и многие, боялся с детства: насилия. Но почему-то так сложилось, что в последние годы я творчески сфокусирован на этой страшной части жизни. Когда я начал размышлять, мне вдруг стало ясно, что "Бабий Яр" – это не про прошлое. А про абсолютное. Абсолютное зло. Абсолютные понятия вне времени. То есть существуют во всех временах, к сожалению. А значит, это про настоящее и будущее. Это история не только про конкретное массовое убийство, но и про какую-то генеральную, неразрешимую проблему человеческой природы. "Никогда больше" – девиз жизни после Холокоста – звучит сегодня скорее как самоуспокоение. Для того чтобы это не повторилось, ты должен стараться из всех сил совершать конкретные действия внутри себя самого, в настоящем – это единственный шанс предотвратить кошмар в будущем. Какие действия? Напоминать себе о том, что зло находится не где-то далеко, в прошлом, а всегда рядом. А то, что случилось в прошлом, нужно постараться отмолить. Поэтому мемориал в Киеве должен был стать попыткой отмолить, очистить это земное место и отдать должное тем, кто там погиб; но также дать возможность почувствовать всем ныне живущим, современному человеку вот эту тонкую, почти невидимую грань перехода из света во тьму. Это тяжелейшее путешествие. Напоминает путь от процесса распада человеческого организма до начала мучительного выздоровления и возврата сил. Я, конечно, не мог себе и в страшном сне предположить, что все то, о чем мне казалось важным говорить – прежде всего о природе насилия, – повторится в 2022 году буквально, с такой стремительной скоростью, в том же примерно месте.
– "Дау" сегодня также смотрится пугающе актуально. Можно ли эту работу назвать попыткой разобраться с тем, что называется советской травмой – в результате планомерного насилия государства над человеком?
– Опять же изначально я планировал сделать "Дау" совсем о другом. О счастье. К этой идее я, кстати, сейчас снова вернулся – работая над "материнским", основным фильмом. Изначально фильм "Дау" был инспирирован судьбой физика, нобелевского лауреата Льва Ландау. Еще в процессе работы над сценарием я полностью отказался от прямой связи с Ландау. Изначально меня интересовало, что чувствует человек, у которого все есть, и который знает с рождения, что он гений – и все вокруг тоже признают это. Как и многие физики того времени, Ландау чувствовал себя почти всесильным, почти богоподобным, наместником Господа. У него всегда были деньги, он не испытывал материальных проблем. Была любящая жена и ребенок; кроме того, он всегда пользовался успехом у женщин. У него была свобода. По меркам советского времени, конечно. Да, сегодня это можно назвать золотой клеткой; в том числе потому, что его заставляли участвовать в разработке атомной и водородной бомбы. Участие в военных проектах было условием, на котором Петр Капица выпросил его из тюрьмы, где Ландау провел год. Вот мы опять оказались в теме насилия. И радость-то ведь какая – всего год человек провел в аду. Не расстреляли. Но в остальном в жизни ему как-то очень везло. Последние слова Ландау были: "Все же я хорошо прожил жизнь. Мне всегда все удавалось". "Дау" изначально был попыткой исследовать пределы свободы, счастья и сил судьбы. Тут меня интересовали две энергии: дух, энергия вертикальная, и физиологическая, энергия низа. Между ними располагалась психическая жизнь. Затем все сосредоточилось на психической части, и таким образом проект начал смещаться в сторону переживаний и боли. В итоге все дальше отдаляясь от истории самого ученого, превратившись в намного более абстрактную историю про современность. Где Дау превратился в собирательный образ, уже не имеющий вообще никакого отношения к судьбе самого Льва Ландау. А про современность можно говорить, используя прошлое в качестве ускорителя, катализатора. Для этого катализа потребовалось привнести в фильм некие условные обстоятельства, иначе было бы не понять ни механизмов власти, действовавших тогда, ни причин поведения людей того времени. И изучение этих процессов стало с некоторых пор основной темой "Дау". Повторю, я просто следовал логике развития проекта. А он все больше сводился к вопросу: с какой скоростью человек может превращаться из себя – в себя: из себя – светлого, сильного, божественного существа – в себя, болезненное, жестокое, подозрительное животное? И как оттуда – обратно, в светящуюся божественную сущность? И что это за система маленьких выборов, которые приводят к такому или другому состоянию? Что это за тип морока и откуда он, собственно, происходит? Где он зависит от выбора самого человека, а где речь идет о силах судьбы? В процессе создания проект стал квантовой картиной, когда сотни часов киноматериала дают возможность посмотреть на одни и те же обстоятельства из разных точек. В этом контексте предупреждение о жестокости стало восприниматься иногда ровно наоборот – как популяризация жестокости. И эта ложная точка очень навредила восприятию проекта.
– "Дау" можно также назвать глобальным исследованием тоталитарного характера. Можете ли вы дать собственное определение советскости, то есть этого конгломерата привычек, которые в течение нескольких поколений становятся натурой?
– Сформулировать-то можно, но парадокс в том, что рациональное определение не может описать, уловить феномен целиком. Я постараюсь объяснить. После выхода фильма "Четыре" меня стали приглашать на кинофестивали, и, соответственно, я стал часто летать. И вдруг я поймал себя на странной мысли: в аэропортах я всегда безошибочно могу различить человека из бывшего СССР или соцлагеря, причем именно со спины. Это было очень странно; потому что все, казалось бы, к тому времени уже и выглядели по-другому, и иначе одевались. Но оставалось что-то неуловимое, в манере; что-то, что намертво прицепляется, привязывается к человеку. Параллельно с этим один мой знакомый, много лет отсидевший в тюрьме, как-то сказал мне: "Я всегда узнаю тех, кто сидел, со спины". Он описывал это ощущение именно как запах – но не физический, не парфюмерный. Ментальный запах. Вот это и есть, вероятно, генотип советского. То, что описать невозможно, но можно почувствовать.
Илья Хржановский родился в 1975 году в Москве. В 1992—1993 учился на факультете живописи в Боннской академии художеств. В 1998 году окончил режиссёрский факультет ВГИК (мастерская Марлена Хуциева). В 2004 году снял фильм "4" по сценарию Владимира Сорокина. Фильм участвовал во внеконкурсной программе Венецианского кинофестиваля, получил один из главных призов Роттердамского кинофестиваля, был отмечен специальным призом жюри на Кинотавре. С 2006 года - режиссер-постановщик мультидисциплинарного кино-арт-проекта "Дау". В 2020-2023 годах - художественный руководитель Мемориального центра "Бабий Яр" в Киеве.