Мягкий свет камина заполнил собой небогато, но со вкусом обставленную гостиную, создавая причудливые блики, беспорядочно разбросанные по комнате, которые то и дело запутывались в темно-русых волосах мужчины, сидящего в кресле. В его прозрачно-серых глазах отражалось ласковое пламя камина, придавая несвойственное им трогательно-мечтательное выражение. В последние недели все чаще Андрей Николаевич сидел у камина, в опустевшей гостиной, силясь в пламени разглядеть черты его музы, которая теперь поет свои дивные песни лишь небу. Он мог часами сидеть в кожаном кресле, без движения и слова, лишь изредка воровато поглядывая на фотографию молодой женщины с темным, таким пронзительным взглядом, что, казалось, сама ночь выглядывает из ее глаз. Глядя обычно на этот портрет, перевязанный алой лентой, — единственной яркой деталью обстановки, он любовно поглаживал тоненький ободок на указательном пальце, а в его сознании проносились сотни строк, ей посвященных.
Человек, плохо знавший поэта, мог бы подумать, что этот вечер ничем не отличается от всех предыдущих, но сегодня его внимание было обращено к утреннему разговору с его издателем Платоном Альбертовичем Поклоновым.
— Послушай, я все понимаю: гибель жены не может не огорчать, и на фоне этого расстройства может всякое придуматься и привидеться. Я тебя не виню, но то я. — он замолчал, чтобы перевести дух. Издатель был тучным, и от того постоянно страдал одышкой. Неуклюжим тягуче-тяжелым движением Платон Альбертович ослабил свой шейный платок, и продолжил — Ты, Андрейка, недальновиден, что объяснимо твоим возрастом, и не видишь многих весьма очевидных закономерностей. Поэт — это...
— Совесть и душа нации! — запальчиво воскликнул молодой мужчина, так, будто бы эта вера в свое высокое предназначение — единственное, что осталось живым в его раненом духе.
— Совесть и душа! Нет, вы только подумайте! — засмеялся издатель противным каркающих смехом, — Как вы наивны, голубчик! Поэт — это канарейка, которая живет милостью своего хозяина. Ее холят и лелеют ровно до того момента, пока она поет песни, приятные слуху хозяина. Как только она меняет тональность, ее отдают котам. Поэт несвободен, он зависим от воли власть имущих, от их вкуса и предпочтений, а вместе с ним и мы, слуги бумаги и чернил. — горько закончил он. Ненадолго наступила тишина, которую нарушало только мерное биение настенных часов в кабинете господина Поклонова.
— Те, кого вы назвали хозяевами, остаются в истории только благодаря нам, творцам, мы — те, кто оставляет их образ в вечности, и только от нас зависит — запомнят их героями или тиранами! Наш дар — служить правде и справедливости! Я должен, нет, я обязан показать истину, я не имею права молчать! — возразил поэт Метельков, теребя полы своего черного пиджака и убирая несуществующие пылинки и ниточки.
— Какой же ты, Андрейка, еще мальчишка, — покачал седой головой Поклонов — даром, что вдовец. Справедливостью сыт не будешь, а премией очень даже. Тебе собираются вручить премию, и весьма солидную, прошу заметить. Вот напечатаю, я, допустим, эту твою «Певчую пташку», премию тебе не дадут, смуту поднимешь и сам в немилость попадешь, оно тебе надо? Напиши-ка лучше пару романтических стишков, их любят и читают, а главное, они хорошо продаются.
Часы над роялем пробили девять вечера, что отвлекло мужчину от событий этого утра. С журнального столика он взял трубку и закурил. По комнате распространился сладкий запах вишни, он смешался с терпким ароматом горящей осины. Метельков всегда курил в моменты неопределенности и сомнений, ему казалось, что его сознание уподобляется хрустальному шару пифии, и в табачном дыму ему откроется истина. Он понимал рациональность рассуждений Поклонова, и все же ему претила мысль о своей зависимости от чьей-либо воли. «А есть ли в сущности разница, от кого зависеть? Если так подумать, свободен в своем творчестве я не был никогда, даже когда рядом была моя Муза. Она была моей путеводной звездой и штурманом моего корабля. Я пытался обрести музу в лице народа и родины, но получилось лишь то, что получилось — недовольство и разочарование...» Его рассуждения прервали три коротких удара в дверь, в удивлении он поднял левую бровь, гадая, кто же это мог быть. Минуя небольшую прихожую, поэт подошел к двери, и нехотя открыл. На пороге стояла сухонькая старушка-соседка в опрятном ветхом платье и презабавном чепчике:
— Господин Метельков, доброго вам вечера! Я к вам, собственно, вот по какому вопросу. Вы, конечно, простите, но уже все жильцы жалуются на ужасный запах жженой осины из вашей квартиры! Неужели такой известный поэт не может себе позволить хороших дров? Вот пока была жива ваша покойная супруга, царствие ей небесное, такого не было, да и вы куда приветливей были...- она продолжала говорить своим шершавым голосом, но он ее уже не слышал, погрузившись в свои мысли. «Ведь действительно, почему это я должен довольствоваться тем, что имею, я, самый известный поэт этого города! Чего мне стоит написать еще пару стишков о любви? Вот зачем, например, ей, знать что-либо о канарейках и их хозяевах? Пусть она лучше слышит песни о любви, мои песни, те самые, которые приносят неплохой доход.»
— Так что? Вас ждать в эту субботу на именины Марьи Викторовны? — спросила соседка, подавшись чуть вперед. Андрей Николаевич утвердительно кивнул, и старушка, смешно переваливаясь с ноги на ногу, ушла к себе.
Андрей Метельков проснулся, воодушевленный своим вчерашним открытием, сел за стол, чтобы приступить к работе. Облака лениво проплывали за окном, солнце совершало свой ежедневный маршрут, торопились прохожие, а лист бумаги перед поэтом оставался девственно чистым. Когда на его стол упали первые невесомые лучи лунного света и квартира уже совсем промерзла, он в отчаянии уронил голову на стол и уснул. На следующий день, когда настенные часы пробили полдень, в дверь громко и уверенно постучали. Поэт на деревянных ногах поплелся к двери, при этом разминая затекшую спину. За дверью его ожидал приятной наружности молодой человек:
— Доброго дня! Имею честь пригласить вас на вручение награды за особые заслуги перед родиной на нелегком поприще творчества!
Метельков, сухо поблагодарив пришедшего, захлопнул дверь. Ему казалось, что он предал свой дар, свою Музу и себя. Одинокая горькая слеза скатилась по бледной щеке мужчины, оплакивая предательство.
В назначенный день в лучшем костюме и поэмой в руках он пришел на прием. Пестро одетые дамы и мрачные на вид кавалеры, повесы и денди, как колибри в розарии, щебетали на непонятном сознанию поэта языке. Их лица в сознании поэта слились в одну безликую маску, заставляя почувствовать себя канарейкой на золотой цепи в руках требовательного хозяина. Канарейка не должна петь для развлечений, она незаменимый помощник шахтеров, предупреждающий об опасности, как и поэт — помощник простого народа, предупреждающий об опасности и несправедливости. Душа и совесть нации не имеет права молчать.
— Мы хотим услышать речь! — сказала дама в оранжевом платье.
— Да! Да! Речь! — подхватили остальные.
Он обвел присутствующих взглядом и крикнул:
— Все присутствующие в этом зале, все до единого — преступники! Каждый приложил свою руку к убийству этой страны и народа! Замалчивая несправедливость, переступая через себя, мы стали бездушными убийцами!
Присутствующие замерли, тишина клубилась подобно табачному дыму в душной комнате. Поэт выбежал из зала, и, никем не остановленный, бежал, пока не достиг своего дома. Войдя в квартиру, он сел в кресло и стал ждать. Вскоре дверь открылась и в квартиру мягкой кошачьей походкой вошел мужчина:
— Вы вроде неглупый человек, Андрей Николаевич, и уже наверняка догадались, почему я здесь. Ко мне в руки недавно попала примечательная рукопись, но вкупе с вашей вульгарной выходкой... — визитер осуждающе покачал головой — И что же вам не писалось про любовь-то, а?
— В той рукописи больше любви, чем во всех моих предыдущих работах!
— Что же это за любовь такая? Критика, сатира, оскорбление родины! Если все будут так любить родину, то каждого преступника следует признать народным героем! Так и продолжали бы писать свои любовные стишки!
— Я и не переставал, просто моя любовь беспощадна в своей искренности, и неважно, пишу я для своей музы или для страны.