Придумать, что я с ними сделаю, я не успел – меня ослепила яркая вспышка, а переднее колесо велосипеда (транспорт так рано не ходит) попало в какую-то трещину. Уже падая, я понял, что трещин на площади Свободы быть не может, а ехал я прямо по ней. Так что, лежа на мостовой, я пытался понять, где я. Точно – на площади. Все-таки я живу в Риге не первый десяток лет. Но площадь отчего-то совсем не такая, какой была несколько минут назад.
Памятник почему-то лежит. Прямо посреди площади, но совершено целый, без единой трещины или скола, будто он не упал, а просто сошел немного отдохнуть. Только три золотые звезды раскололись и лежат вдали друг от друга. Плитка, раньше ровная и чистая, теперь вся заросла травой и растрескалась.
Оторвавшись от странной картины, я поднял взгляд на знакомый с детства Старый город и не узнал его. Тротуары поросли травой, кое-где между трамвайными путями пробивались молодые деревья. Как во сне шел я вдоль парка, разросшегося и совершенного чужого, теперь – почти леса, в котором только угадывались каменные дорожки Бастионной горки. Остановился я лишь тогда, когда уперся взглядом в массивный зелёный столб, овитый плющом и диким виноградом. Замерев на секунду, я вдруг понял, что смотрю на Пороховую башню. Вместо узких бойниц под самой крышей – птичьи гнезда, а вместо зеленой кровли – не менее зеленый сад из мха и почему-то мелких желтых цветов.
Я больше не мог идти. Я бежал, насколько это позволяли разбитые улицы. Я одновременно узнавал и не узнавал свой город, и от этого становилось все страшнее. Я хотел проскочить пустые улицы и забыть этот мертвый город как страшный сон. Разбитые окна, пустыми глазами смотрящие на улицы, упавшие вывески и тишина. Тишина была страшнее всего. Этот город-призрак не мог быть Старым городом моей Риги – той, по улицам которой я еще вчера неспешно возвращался домой.
Внезапный скрежет стекла заставил меня остановиться. Я стоял посреди Домской площади, прямо на против Домского собора, а рядом лежал золотой петух. По-настоящему огромной со столь близкого расстояния. Медленно, почти не переставляя ног, я начал обходить громадную гору красного камня. Иначе назвать останки столь величественного в воспоминаниях и столь обезображенного теперь собора я не мог. Я смотрел на замершие золотые стрелки часов и крошку цветного стекла под ногами. Башня без золотого петушка. Город без людей.
Где я? И что это за место?
Так же медленно я вышел на набережную, привлеченный спокойным блеском воды. Я смотрел на воду, и безумный вихрь чувств постепенно стихал, пока не оставил после себя лишь едва ощутимый страх и глубокую печаль. Особенно горько смотрелись полусгнившие прогулочные кораблики, выкинутые рекой на берег. Я решил дойти до Библиотеки. Может, там есть то, что уцелело в этом страшно тихом мире?
Я перебрался через Каменный мост. Каменные фонари по-прежнему стояли на перилах, но дорогу теперь перерезали глубокие трещины. Первые несколько метров я шел, не отрывая взгляда от дороги: страх провалиться был слишком силен. Приноровившись, я поднял взгляд и остановился. Величественный мост, соединявший два берега широкой реки, теперь едва ли выполнял свою задачу. Кованые перила стали рыжими от ржавчины, не хватало деталей ограды и стекол в фонарях, исчезли бордюры и разметка…
Еще на что-то надеющийся, я посмотрел на противоположный берег, где, как я прекрасно помнил еще с бытности студентом, должно было стоять стеклянное здание, ослепительно сияющее под лучами дневного солнца. Вместо привычного стекла и блеска меня встретил лишь потускневший треугольник, темневший, словно старый шрам. Испугавшись, что от Библиотеки осталась лишь вековая пыль да запах старых книг, я поспешил к дверям. Но как только я приблизился, из них высыпалась небольшая группка детей. Старшему, вряд ли исполнилось больше пятнадцати.
Я смотрел на них, они – на меня, и я не знаю, кто был удивлен больше. Мы молчали и смотрели друг на друга, пока самый старший из них не выступил вперед и, почти сведя брови на переносице, не спросил угрюмо:
— Вы кто? И откуда пришли? Здесь больше нет взрослых.
— Это как – нет? – на что-то более осмысленное меня не хватило. Старший из них ухмыльнулся как-то очень горько и красноречиво указал в небо.
Все еще не понимая, что происходит в этом сумасшедшем новом мире, я попросил детей провести меня внутрь, надеясь найти ответы на страницах книг.
Дети расступились. Проходя по созданному ими коридору, я почувствовал, что мне как никогда не по себе. Тот, кто говорил со мной у дверей, видно, был у них за главного, потому что именно он провел меня по путаным коридорам книгохранилища и оставил наедине с потёртыми рукописными дневниками.
Не знаю, сколько времени я провел, разбирая потускневшие чернила, но странные обрывки сегодняшнего дня, наконец, сложились в цельную картину. В руках у меня был дневник, оставленный здесь перед смертью последним ученым. Испытания нового химического оружия, постоянно обсуждаемые студентами, оказались не слухами и не выдумками, а вполне реальным, правда, совершенно провалившимся экспериментом. Меньше чем за неделю начались неконтролируемые разрушения всего, что было создано человечеством. Если судить по датам из дневника, то с момента моей поездки в университет прошло примерно двадцать лет. И примерно столько же – после испытаний. Тогда же на весь мир обрушился неизвестный вирус, явно – из тех же лабораторий. Итак, под перекрёстным влиянием эпидемии и действия неизвестного оружия население планеты медленно изживало себя, сейчас осталось лишь несколько сотен детей, меньше подверженных влиянию новых условий, полуразрушенный город и с десяток рукописных дневников очевидцев событий двадцатилетний давности.
Бездумно пролистывая страницы, я пытался понять, как я оказался в будущем, почти на двадцать лет вперед, и почему это будущее настолько страшное? Где мы ошиблись?
Не найдя никаких ответов, я начал собирать разбросанные листы. Поднимая очередной блокнот, я, видимо, неосторожно задел его обложку, и прямо к моим ногам упал мелко исписанный лист. Я хотел вернуть его на место, но тут меня привлек знакомый ряд обозначений. Мне понадобилось несколько долгих минут, чтобы осознать: в моих руках находилась та единственна формула, что была способна остановить все разрушения, вызванные ошибкой в эксперименте. Формула способная дать шанс восстановить все, что уже потеряно.
Сжимая в руке лист с написанной формулой, с последней надеждой, я вышел к детям, что столпились в главном холле. Они поворачивали головы вслед за мной, пока я не вышел на середину зала. Я поймал взгляд старшего из них и, высоко подняв вверх руку с исписанным листком, хотел сказать что-то такое, что запомнилось бы на века. Тонкий солнечный луч, мимоходом проскользнув по детским лицам, остановился и замер на листке, зажатом в моей руке.
Автор: Ученица 10д класса Рижской средней школы №40