В чем тайна писательского таланта Евгения Водолазкина (ВИДЕО)

Писательская судьба Евгения Водолазкина – редкая, хотя в истории литературы и не уникальная: он приходит к написанию художественных текстов относительно поздно, человеком зрелым и состоявшимся. Известный филолог и литературовед, ученик академика Лихачёва, Водолазкин заявил о себе как о незаурядном авторе художественной прозы в 45 лет. В 2009 году в издательстве «Новое литературное обозрение» небольшим тиражом в тысячу экземпляров выходит роман «Соловьёв и Ларионов». Этот роман, в котором причудливо переплетаются судьбы белого генерала Ларионова и исследователя его жизненного пути молодого историка Соловьёва, не остался незамеченным. Например, он добрался до короткого списка пятого сезона премии «Большая книга», опередив книги Войновича, Прилепина, Рубанова и других известных авторов.

Но, конечно, пока ни одна книга Водолазкина не снискала такого всеобъемлющего, тотального признания и успеха, как второй роман автора – «Лавр». Сенсация сезона, впоследствии обернувшаяся лонгселлером с множеством переизданий, дополнительных тиражей и переводов на иностранные языки. Безоговорочный триумфатор различных литературных премий 2009–2010 годов. Роман, по которому поставлены спектакли, а Эмир Кустурица снимает по нему полнометражный фильм. И, что характерно, «Лавр» вошёл в топ-10 главных художественных книг о Боге за все времена (по версии газеты The Guardian).

Одна из причин триумфа «Лавра» заключается в том, что Евгений Водолазкин сумел вдохнуть новую жизнь в жанры, казалось бы, давно архивные, агиографические, – и при этом избежать опостылевшей постмодернистской иронической деконструкции. Постмодернизм с человеческим лицом – зверь у нас крайне редкий. Да, некоторым совсем уж наивным читателям сломала голову материализовавшаяся в пятнадцатом веке пластиковая бутылка – на это, собственно, расчёт и был. В книге вообще много сознательных анахронизмов и парадоксальных перекличек – от цитирования Пушкина и Экзюпери святыми отцами до точечного зубодробительного канцелярита при описании реалий русского средневековья. Дело здесь в особой природе восприятия времени автором, специалистом по древней литературе, которое он стремится передать и читателю.

К тому же мы, признаться, до сих пор не очень-то привыкли, что можно прочесть глубокий и серьёзный русский роман и по его прочтении избежать горького чувства экзистенциальной безысходности – когда хочется то ли напиться, то ли повеситься. Тем более что роман этот ещё и не кондово-реалистический. Водолазкин вообще автор по отношению к читателю достаточно гуманный – несмотря на две-три «неаппетитные» сцены, обязательные почти в каждом тексте писателя.

В «Лавре» перед читателем развёртывается четырёхактное кольцевое повествование, в каждой из частей которого меняется и его стиль. Перед нами то Слово, то хождение, но чаще – своего рода житие. Меняется и герой, сбрасывая предыдущие имена. Сначала он Арсений, врач-травник. Увы, Арсений становится невольной причиной гибели своей беременной возлюбленной – они к тому же были не венчаны. Потом герой становится монахом Устином (берёт имя в честь умершей подруги), отрекается от прошлого, помогает людям, целительствует. Дальше он трансформируется в Амвросия, паломника в Святую землю. В четвёртой части книги схимник Лавр наконец находит успокоение своему «сокрушённу сердцу», и история закольцовывается и зеркалится одновременно.

Следует также добавить, что автор сознательно избегает якобы неизбывных примет всякого романа на историческом материале – в частности, архаизированной лексики. Никаких «опаниц» и «безживотий» в «Лавре» нет. Что выглядит неким вызовом постылому мейнстриму – уж кто-кто, а Водолазкин, специалист по древнерусской литературе, без проблем смог бы уснастить повествование старославянизмами. Но он этого не делает. Зачем? Ведь «Лавр», как уже было сказано, это роман о времени. Либо оно циклично и повторяется, либо его нет вовсе – в привычном нам смысле. И, следовательно, различными характерными (с ударением на вторую «а») временными различиями пренебречь не просто можно, но и нужно.

Следующим романом Водолазкина стал «Авиатор» (2016). Что, казалось бы, может быть очевиднее сюжета с героем, которого заморозили в одно время, а оживили – в другое? Но сознательная игра с клише и их переосмысление – дело очень даже непростое. И у Водолазкина получилось.

Авиатор Платонов напрямую соотносится с его любимым героем – одиноким тружеником Робинзоном; таков, кажется, и сам автор, кропотливо собирающий из обломков, дикорастущих диковин и собственного дара сущие чудеса. Герой, как ему и было завещано, «идёт бестрепетно» – и проносит своё поэтическое, нелинейное видение мира сквозь эпохи; даже и самую любовь он не столько находит новую, сколько обретает старую. Ибо никаким аршином и никаким Гейгером (даже доктором) не измерить бескрайнюю широту обзора настоящего Авиатора.

Дальше будут лиричный «Брисбен», потом – монументально-саркастическое «Оправдание острова» – книга, как представляется, у нас несколько недооценённая. И, наконец, недавний роман «Чагин», в котором Водолазкин в прямом смысле очеловечивает, буквализирует одну из своих излюбленных тем, наделяя своего героя суперпамятью. Последний на сегодняшний день роман принёс писателю премию «Большая книга». Уже третью – первая была за «Лавра», вторая – за «Авиатора». А ещё Водолазкин в разные годы выпускал сборники малой прозы, пьесы, литературоведческие работы... И, думается, это по-прежнему только начало и многое ещё впереди.

Читателю полюбились герои Водолазкина – люди неизменно необыкновенные. Часто, как сейчас говорят, со сверхспособностями – музыкант-виртуоз («Брисбен»), гениальный врач и духовидец («Лавр»), человек с феноменальной памятью («Чагин»). И неизбежно – другие, а значит – способные видеть привычное иначе, чем остальные. Прошивающие ткань действительности, но не ломающие её об колено, они вольно или невольно становятся свидетелями и летописцами различных потрясений. И у них всегда особые отношения с временем и памятью – ещё одними важными героями текстов Водолазкина.

Наконец, Водолазкин вовсе не духовный или эстетический радикал, он как-то по-своему гармоничен. Как ни странно, в нашей литературе это скорее редкость. Даже самый постмодерн – изначально всё-таки в большей степени игру и шутку – русская литература перемолола циничным пересмешником Пелевиным и деконструктором-патологоанатомом Сорокиным, а они, в свою очередь, этому самому постмодерну на нашей почве положили, казалось бы, предел. Но, как оказалось, осталась ещё возможность русского Эко (не в тематическом или стилистическом смысле – по духу), и она сбылась. И читатели благодаря Водолазкину с удивлением узнали: новейшая литература может быть умной, увлекательной и при этом деликатной.