Алексей Конаков, "Табия тридцать два". М.: Individuum, 2024.
Романный дебют поэта и критика Конакова сделался одним из главных российских событий сезона — совершенно заслуженно.
Это до изумления актуальная книга — учитывая, что вышла она в стране с полноценной идеологической цензурой, в стране, самых популярных писателей которой официально зачисляют в террористы, в стране, где за высказанное вслух мнение на злобу дня, отличное от мнения начальства, упекают в лагерь на годы. И вот там издают, продают и обсуждают текст, дословно воспроизводящий речи ультрарадикальных релокантов, донатящих ВСУ.
Речи на темы неизбежного поражения, жестокого наказания и бессрочного покаяния России, изначальной злокачественности и агрессивности русской культуры, необходимости отмены всех Пушкиных, Достоевских и прочих имперцев. Цитирую: "И когда людям рассказали о том, что российский империализм является политической производной от идей, пестуемых литераторами, решение проблемы нашлось почти сразу. Требовалось изгнать русскую литературу из русской жизни."
Сюжет там такой: в 2020–х Россия проиграла большую войну и понесла заслуженную кару. Была наглухо изолирована от мира (исключение — нефте— и газопроводы, по которым сырье экспортируется в счет репараций), демилитаризована, лишена технологий (вплоть до самолетов и интернета) и принуждена отказаться от прежней самоидентификации и культуры. В каковой культуре, как и было сказано, причина ее порочности и опасности.
Впрочем, первое изумление проходит быстро: когда убеждаешься, что вышеописанная картина и вышеизложенный посыл — злой гротеск, пародийный концентрат. "Ведь за той бакенбардой маячат уже боевые машины пехоты, и детские слезы, и чудовищное насилие, и имперская опять во все стороны экспансия". Первое изумление сменяется другим: почему эту сатиру на "антиимперский" нарратив условных либералов охотно хвалят многие либералы?
Главное — и действительно большое — достоинство "Табии": она может восприниматься одновременно как антиутопия и как утопия. Картина страны, заменившей мутную литературу в качестве национального фетиша гармоничными шахматами, Пушкина и Достоевского Талем и Ботвинником, страны, живущий в нищете, отсталости, но уже почти прощенной — спустя всего–то 60 лет — цивилизованным миром, мечтающей о скором допуске туда (что–то вроде СССР поздних 80–х), — такая картина одним кажется жуткой, другим — обнадеживающей. И это само по себе — довольно чудовищный диагноз современному состоянию русских умов.
Но достойная литература затем и нужна, чтобы ставить диагнозы.
