Народная любовь
Незадолго до дня рождения Солнца русской поэзии его скромный собрат по перу и музыкант 89–летний Александр Иванович Глушаков прислал мне конверт с аккуратно написанными поэтическими строками и небольшой партитурой на листе нотной бумаги.
Это были его стихи "Там, где шумят Михайловские рощи" и музыка, написанная на эти слова. И этот опыт у Александра Ивановича далеко не первый.
В день рождения Александра Сергеевича Пушкина Всероссийский Пушкинский праздник поэзии в Михайловском открывает призывное звучание фанфар. Автор этой музыки живет рядом с нами, в Елгаве.
Впервые "Фанфары Пушкину" прозвучали на Празднике поэзии в Государственном Пушкинском музее–заповеднике "Михайловское" в 60–х годах, когда военный духовой оркестр округа возглавил ныне майор запаса, военный дирижер Александр Иванович Глушаков.
А замечательная рижская поэтесса, почти ровесница Глушакова, Татьяна Сергеевна Панасюк издала больше 20 лет назад целую книжечку стихов, посвященных Пушкину, "Признание". Здесь в стихотворении "Мой Пушкин" она пишет:
Волшебник детства, сказочник певучий,
Высокой страсти первые уроки.
И первый звон пленяющих созвучий,
Моей любви к поэзии истоки.
А в стихотворении "По праву любви" читаем:
Да, да, да! Мне известно самой:
Гений Пушкина — общее благо.
Но когда я пишу слово "мой",
Не грешна! Не краснеет бумага.
"Объяснить нам самих себя"
6 июня 1899 года выдающийся русский историк Василий Осипович Ключевский выступил на торжественном заседании Московского университета с речью, посвященной 100–летию Пушкина. В ней он подчеркнул ту мысль, что великие творцы — выразители народного самосознания, которое есть "трудное и медленное дело, венчающее работу человека или народа над самим собой, и достигается разносторонними путями":
— Великие деятельности — проверочные моменты народной жизни. Каким–то трудноуловимым процессом общения лица с окружающей средой в них собираются мелкие, раздробленные интересы и стремления, и действием личного творчества перерабатываются в цельное и крупное дело, которое в одно и то же время и вскрывает запас нажитых обществом сил и средств, и предуказывает их дальнейшее развитие.
Такие деятельности — и показатели народного роста, и указатели направления его жизни. В них, как в зеркале, мы видим самих себя, сквозь них всматриваемся в собственную душу, они объясняют нам нас самих.
Я не скажу просто фразы, если скажу, что поэзия Пушкина была подготовлена последовательными усилиями двух эпох — Петра I и Екатерины II. Целый век нашей истории работал, чтобы сделать русскую жизнь способной к такому проявлению русского художественного гения. Что сказалось в этой поэзии? До сих пор она не перестает изумлять разнообразием своих мотивов: здесь и детская сказочка, и детская песенка про птичку божию, и знобящий душу анализ скупого рыцарского сердца перед раскрытыми сундуками с золотом, и "Брожу ли я вдоль улиц шумных", и "Безумных лет угасшее веселье", и разгулье удалое, и злые речи Мефистофеля, священный ужас поэта, внимающего кроткому поэтическому укору московского митрополита (отца Филарета Дроздова, с которым поэт переписывался. — Авт.), и озаренная теплым светом холодная пустыня скучающей души великосветского бродяги, и "горний анеглов полет и гад морских подземный ход, и дольней лозы прозябанье".
И гимны, и песни пастухов
— Пушкин не был поэтом какого–либо одинокого чувства или настроение, даже целого порядка однородных чувств и настроений: пришлось бы перебрать весь состав души человеческой, перечисляя мотивы его поэзии. Недаром муза еще в младенчестве вручила ему семиствольную цевницу, способную на семь ладов петь "и гимны важные, внушенные богами, и песни мирные фригийских пастухов".
Перечитывая его лирические пьесы в хронологичесокм порядке, испытываешь какую–то ободряющую поэтическую качку от этой быстрой смены несходных чувств и образов, где летучей очередью в стройном разнозвучии проносятся и скучно–грустные впечатления зимней дороги под звуки длинной разгульно–тоскливой песни ямщика, и исполненное светлых надежд послание в Сибирь к декабрьским заточникам, и шаловливый альбомный комплимент, и высокое призвание поэта в величавом образе библейского пророка, а рядом в "Поэте" так жизненно–просто объяснены и самые эти кажущиеся столь своенравными переходы от низменной сцены малодушных состояний к вдохновенным подъемам свыше призванного духа.
Это необъятное протяжение поэтического голоса, дававшее поэту силу "владеть и смехом, и слезами", еще расширялось необычайной восприимчивостью и гибкостью поэтического понимания, уменьем проникать в самые разнообразные людские положения, вживаться в чужую душу, всевозможные миросозерцания и настроения, в дух самых отдаленных друг от друга веков и самых несродных одного другому народов, воспроизводить и Коран, и Анакреона, и Шенье, и Парни, и Байрона, и Данте, и рыцаские времена, и песни западных славян, и волшебные сказания старинной русской былины, и темную эпоху Бориса Годунова, и не остывшие еще предания пугаческой и помещичьей старины.
И из этого плавного и мирного потока впечатлений складывается в воображении образ поэта, который не живет, а горит, постепенно разгораясь ровным и сильным пламенем, сжигая нечистую примесь возраста и времени и в самом себе, переплавляя в образы и звуки разнообразные движения человеческой души, великие и малые явления человеческой жизни. Да в поэзии Пушкина и нет ни великого, ни малого: все уравнивается, становясь прекрасным, и стройно укладывается в цельное миросозерцание, в бодрое настроение.
Простенький вид и величественная картина природы, скромное житейское положение и трагический момент, самое незатейливое ежедневное чувство и редкий порыв человеческого духа — все это выходит у Пушкина реально–точно и жизненно–просто, и все освещено каким–то внутренним светом, мягким и теплым. Источник этого света — особый взгляд на жизнь, вечно бодрый, светлый и примирительный, умеющий разглядеть затерявшиеся в житейской сумятице едва тлеющие искры добра и порядка, и ими осветить темный смысл людских зол и недоразумений.
Общечеловеческий смысл
— Как сложился, откуда внушен этот взгляд? Конечно, прежде всего усилиями счастливо одаренного личного духа, стремящегося проникнуть в затемняемый житейскими противоречиями смысл жизни. Вспомните, как Пушкин ночью, в часы бессонницы, тревожимый "жизни мышьей беготней", вслушиваясь в ее скучный шепот, силился понять ее смысл и учил ее темный язык. Но неуловимы источники и способы поэтического понимания, умеющего и вокруг себя подметить незаметное для простого глаза, рассеянные там и сям проблески разума жизни и собрать их в светоч, способный осветить темные пути и цели нашего существования.
Вникните в него еще поглубже, разберите мотивы поддерживаемого им настроения, и увидите, что они даже не специфически русские, национальные, а общечеловеческие мотивы общежития. Да разве это чье–либо национальное дело или монополия каких–либо избранных поколений, а не всегдашняя и общая задача человеческого духа — внести нравственный порядок в анархию людских отношений, как некогда творческое слово вызвало зримый нами космос из мирового хаоса?
Поэзия Пушкина — русский народный отзвук этой общечеловеческой работы. Общечеловеческим ее содержанием и направлением измеряется и ее значение для нашего национального самосознания…