В 2021 году, если судить формально, в мире произошел энергетический кризис. С другой стороны, от этого кризиса пока никто не умер — а значит, это вроде как и не кризис вовсе. Банальную истину о том, что все зависит от точки зрения, дополняет историческими примерами редактор отдела бизнеса Юрий Барсуков.
«Однажды у Достоевского засорилась ноздря. Стал продувать — лопнула перепонка в ухе. Заткнул пробкой — оказалась велика, череп треснул. Связал веревочкой, смотрит — рот не открывается. Тут он проснулся в недоумении; царство ему небесное». Этот анекдот, приписываемый Даниилу Хармсу, на мой взгляд, наиболее точно описывает происходившее на мировом энергетическом рынке в 2021 году.
С одной стороны, отрасль находится в масштабном кризисе: цены на энергетический уголь за год выросли более чем втрое, на газ в Азии — впятеро, в Европе — едва ли не в десять раз. Это сравнимо только с кризисом 1973 года, когда цены на нефть взлетели вчетверо. С другой стороны, тогда, полвека назад, кризис привел к реальной нехватке топлива в западных странах, многокилометровым очередям на заправках и падению экономики, а также стал началом масштабной перестройки энергосистем западных государств в сторону газа и атомной энергии. Сейчас мы не видим последствий сопоставимого масштаба: за исключением перебоев в энергоснабжении в Китае, уже устраненных, гигантский рост цен не привел к действительно критической нехватке энергии для конечных потребителей — возможно, только пока.
Не понимая последствий, мы толком не понимаем и причин.
В 1973 году все было относительно ясно: страны ОПЕК приняли политическое решение снизить поставки нефти в государства западного мира, что сократило количество сырья на рынке примерно на 10%. В 2021 году не было очевидной причины, по которой поставки газа на мировой рынок значимо сократились — а именно дефицит газа потянул за собой цены на уголь. Аналитики объясняют возникший эффект серией «нежелательных совпадений»: спрос в Азии и Латинской Америке резко вырос из-за разного рода погодных факторов, а предложение СПГ снизилось из-за ремонтов на отдельных заводах.
Почему же их вывели в такие длительные ремонты? Похоже, газовые компании, привыкшие планировать технологические процессы на годы вперед, оказались парализованы возникшей волатильностью и не смогли перейти от пандемической реальности, в которой газ стоит менее $100 за тысячу кубометров, к нынешним $2000. Так Алиса в сказке Кэрролла никак не могла подобрать себе правильный рост.
Но дело вовсе не только в технической стороне, количестве скважин или танкеров-газовозов. Подобный кризис — это всегда кризис парадигмы. В 2020 году в Европе, одном из крупнейших потребителей газа, было объявлено ускоренное движение к декарбонизации, причем его поддерживали и объявляли безальтернативным далеко не одни только чиновники Еврокомиссии — достаточно вспомнить о ежегодном прогнозе BP, в котором говорилось, что спрос на нефть в мире никогда больше не превысит уровень 2019 года (сейчас в это уже мало кто верит). После того как целый год чиновники, главы энергетических компаний и политические лидеры соревновались в заявлениях о том, кто быстрее истребит у себя ископаемое топливо, это топливо подорожало в разы.
В прежней реальности или, если угодно, реальности 1973 года следовало бы немедленно создать стимулы для добычи и закупок газа, нефти и даже угля, чтобы нейтрализовать дефицит (так страны Запада тогда и поступили).
В новой реальности Еврокомиссия заявляет, что она будет бороться с газовым кризисом ускоренным развитием ВИЭ и отменой долгосрочных контрактов на газ. В одной реальности скачок цен на газ — это долгосрочный тренд, в другой — флуктуация. С точки зрения традиционной индустрии газ оказался незаменимой частью мировой энергосистемы, что доказывает и реакция рынков на сокращение поставок. В альтернативной системе координат рост цен на газ — лишний аргумент в пользу отказа от него.
В прежней реальности цены на уголь в $150 за тонну привели бы к массовым инвестициям в профильные активы, и через три-четыре года на рынок пришел бы огромный объем сырья. В новой реальности мало кто готов вкладывать деньги в активы, у которых, как считается, крайне короткий срок жизни: ведь спустя 10–15 лет произойдет энергопереход и уголь никому не будет нужен, да и газ, возможно, тоже.
Прежняя реальность основана на ожиданиях, что мир будет и дальше устроен на существующих принципах, новая — на вере в резкие перемены.
Но в физическом мире, к сожалению, может существовать только та реальность, что дается нам в ощущении. И если энергетический кризис реален, то болезненные ощущения очень скоро ожидают множество потребителей в Европе, а потом и в Азии. Даже России, как экспортеру энергии, радоваться особенно нечему: рост цен в 1973 году способствовал ускорению инфляции и началу одного из крупнейших экономических кризисов 1974–1975 годов на Западе и в Японии.
Но возможно и другое: живя в ставшем нам привычным в пандемию ожидании беды, мы видим тренды там, где есть лишь нелепое нагромождение случайностей, театр абсурда. Тогда нынешний рост цен на газ обозначает лишь ожидания будущего кризиса, который может и не случиться. Цены опустятся до каких-нибудь $400–500 за тысячу кубометров, а аналитики объяснят с умным видом, что это произошло из-за сочетания благоприятных факторов — теплой зимы, сильного ветра и самопроизвольного запуска «Северного потока-2» вследствие технической ошибки. А мы, проснувшись с недоумением в середине дня 1 января, оглянемся кругом и, подобно Алисе, скажем растерянно: «Какой же странный сон мне приснился!»