Отсюда в 1935 году пошел и я. Сначала в скверик у речки, потом по Фонтанке до Невского с конями–красавцами. Здесь, в подвальном этаже углового дома, жила мамина сестра тетя Таня с дочкой Галей, старше меня на 10 лет. В этом гостеприимном подвале я не раз встречал родственника, дядю Федю, с красавицей женой Дусей. О Федоре Александровиче мама говорила, что он художник, работает в театре. Детей у супругов не было, и вся их "детская" любовь досталась мне. Они почему–то называли меня не Эриком, как все вокруг, а апельсинчиком–мандаринчиком.
Десятилетия спустя, дознаваясь у моей русской мамы Марии Васильевны, откуда у моего любимого латышского отца Яниса Яновича взялось для первенца совершенно необычное удивительное немецкое сочетание — Эрнсттельм, выяснил: "Отец глубоко уважал Эрнста Тельмана, слышал его выступление в Ленинграде, а потом сложил его имя и фамилию и дал тебе такое имя, пока мы лежали в больнице".
Так с легкой руки отца, глубоко убежденного в своей правоте, я стал обладателем единственного в мире имени. Многих вождей боготворили, но я такой — один.
* * *
Между тем начинало пахнуть грозой. Родители напряженно вслушивались в радио, пытаясь скрыть друг от друга напряженность. Верить не хотелось! Иначе мама не отправила бы нас с бабушкой Марфой Ивановной на лето на родину предков в село Высокыничи Калужской области, в 200 километрах от Москвы, откуда бабушка была родом. В деревне все только и говорили о войне, но говорили вполголоса…
И она началась! Фронт приближался стремительно. Начали эвакуировать пионерские лагеря. Несколько дней мы выходили на Калужский тракт: "Возьмите нас!" Но мольбу старухи в набитых детьми автобусах не слышали. Мы остались на обочине…
Фрицы пришли ночью, тихо–тихо. В доме не спали, но выстрелов не слышали, как ни прислушивались. Передовые части вермахта торопились к Москве, и мы увидели оккупантов лишь через пару дней. Начали они с поджога клуба и библиотеки, выбросив на улицу все книги "неарийского духа", в том числе и детские, с картинками, которые мама мне читала в Ленинграде…
* * *
Как–то, вернувшись с ночевки от родни, к которой перебрались на жилье, (в тесноте да не в обиде), застали на крыльце нашего дома загорающего немца средних лет в серо–грязной форме, чисто выбритого и, видимо, хорошо выспавшегося — он до сих пор стоит перед глазами. Язык жестов понятен всем, и немец требовал отвечать на его вопросы. Пока бабуля лазила в подпол, он пытался наладить контакт со мной, посадил на колени, угостил конфетой. Он, наверное, вспомнил своих белобрысых пацанов, оставленных в фатерлянде и так похожих на этого маленького русского. А завтра — на Москву…
Увидев такую картину, Марфа Ивановна обомлела. А вояка продолжал интересоваться моим именем. Памятуя наказ помалкивать, я рта не раскрывал, и тут хозяйка выпалила: "Игорь!" (имя моего московского родственника–одногодка).
Золотая моя, неграмотная спасительница, она понятия не имела, кто такой Эрнст Тельман. И я с ней заодно. Да и "Эрика" мы на всякий случай остерегались. А немец, далеко не мальчик, мог знать, и полагаю, знал неплохо…
Встречались мы лицом к лицу и другими "завоевателями". Тот здоровяк в черной форме не пустил нас в наш собственный дом. Не разрешил даже картошки набрать. Вечером я узнал: это эсэсовцы, идут за действующей армией, зачищают…
* * *
Покорители Европы бежали по древнерусскому тракту в сторону Берлина, как не так давно рвались к Москве. Через Высокыничи, опять ночью, под свист летящих вдогонку пулеметных очередей наших солдат. Я видел это зрелище — красиво и страшно. Где–то в полдень мы пошли к нашему дому. Его уже не было. Лишь дотлевали угли… Не было всей главной улицы, на которой еще вчера стоял наш дом. Дымились все Высокыничи…
Долго стояли мы на родном пепелище. Бабушка плакала. Наверное, вспоминала… Здесь она появилась на свет, здесь вышла замуж, здесь родила четырех девочек и мою маму. Как–то она там, в блокадном Ленинграде, ведь за месяцы, что Калуга была под немцем, от нее ни весточки? Вышли на большак. Мне показалось, что он стал шире раза в два. Сколько же по нему прогрохотало, проехало за лето–осень зиму 41–го! Со всех сторон тянуло тяжелой гарью… Теперь у бабуси остался я, малец шести лет, а у меня она — мой ангел–хранитель. И на двоих — надежда и тревожная неизвестность.
* * *
Привезла нас в Москву моя тетя, Ксения Васильевна, старшая из бабушкиных дочерей, уже давненько осевшая в Первопрестольной с мужем и тремя детьми. Вот я написал "вернулись", "привезла", и остановился. Если с востока страны, куда захватчиков не допустили, возвращались в организованном порядке, то с "западного фронта" так просто приехать было нельзя.
Ведь неспроста даже через десятилетия после Победы, заполняя кадровую анкету, требовалось указывать, находился ли на временно оккупированной врагом территории. А уж об особом положении Москвы в ту пору и говорить не приходится. Всевозможные заслоны и проверки были почище сегодняшних коронавирусных.Так что действия дорогой тетушки подпадают, по моему мнению, под определение "геройская авантюра".
Москва тех дней — это аэростаты в небе, надписи на заборах и домах, детские игры с неизменным участием лучшего друга — "двортерьера" Чарли. И постоянное желание есть. Оно как бы перетекло из деревни в столицу. Будь возможность, не отходил бы от обеденного стола…
А тем временем ленинградцы продолжали героическую борьбу за жизнь, за сохранение города. На очередном дежурстве отец попал под бомбежку и был тяжело контужен. Его выходили, но с тех пор он не выносил грохота взрывов и воя сирен. Родителей при возможности переправили через Ладожское озеро на "большую землю". Тихвин — место нашей встречи. Сюда, к родителям, меня привезла из Москвы женщина–военврач. Ехали поездом, при проверках прикрывала меня шинелью… Совершенно незнакомая женщина отважилась отвезти, вернуть выжившим блокадникам их единственного ребенка, уцелевшего "под фрицем".
Тихвин, крупный железнодорожный узел, остался последним большим населенным пунктом в моем "русском" детстве. Немцы бомбили станцию несколько ночей подряд, и мама, заботясь о здоровье отца, искала новое укрытие, поспокойнее. Нашли его в маленькой деревеньке Силищи. Здесь я пошел осенью 1943 года в первый класс. Здесь впервые услышал по радио латышские народные песни и негромкое подпевание отца, не забывшего за 30 лет жизненных скитаний родной язык. Здесь — первые разномастные коньки на валенках, первые косички соседки по парте, первая рыбалка в разлившейся по весне маленькой речушке, ночное с местными пацанами и старенькими лошадьми… Век бы не уезжал из Силищей!
Отец отправился в Москву, а на второй день после освобождения Риги вернулся к родным пенатам (мы с мамой приехали 1 марта 45–го).
…Ах, война, что ж ты, подлая, сделала… Только в нашей ленинградской родне в блокаду от истощения умерли тетя Таня и Дуся, отец стал инвалидом, сестра Галина удостоена медали "За оборону Ленинграда", и я горжусь своей сестрой. А если бы не бабушка, мама, тетя Аксюша — сердечные, бескорыстные русские женщины — мне бы не видеть родины отца…
Эрнсттельм (Эрик) Карклинь,
ветеран "Молодежки" 60–х годов.