«Бронетранспортеры в Старой Риге были бы уничтожены»: нюансы восстановления независимости ЛР 10

Мифологический способ охоты на хищного зверя, впрочем, не идет в ногу с курсом Евросоюза – по сохранению исчезающих животных.

Чтобы вспомнить, как все было на самом деле, я покопался в собственных архивах. В рамках книжного проекта «Цена независимости» мне довелось пообщаться с двумя десятками видных деятелей Атмоды. Вспомним сливки тогдашних моих бесед. Рядом с именами моих собеседников – их должности на конец 1980-х – начало 1990-х годов.

Эдвинс Инкенс, народный депутат СССР

– Вся дискуссия о Молотове – Риббентропе началась уже в 1987 году – то есть в году уже достаточно показательном, ярком. И проблемой руководства ЦК Компартии Латвии стало то, что, мол, не годится, чтобы в Москве об этом пакте все можно было говорить, а тут – ничего. И вот, хотя и с опозданием на два года, но и тут что-то подвинулось. Ведь всем было ясно: вот-вот поднимутся эти вопросы, от них уже невозможно уйти и затормозить все это тоже невозможно.

А 23 августа 1987 года была демонстрация у памятника Свободы – первая по-настоящему массовая. И меня, как человека достаточно свободного в редакции, послали туда делать репортаж. Конечно, верхушка понимала, что за нами нужен глаз да глаз. И потому на телевидение потом приехали Зукулс, Соболев и Кезберс (он в то время уже работал на телевидении). То есть весь цвет, выше не бывает. И мы их обманули: мы им показали черновой материал, а сами в другом месте монтировали настоящий…

Александрс Кирштейнс, зампредседателя комиссии Верховного Совета

– Тут следует понять: когда мы занимались разработкой различных материалов, то приготовили несколько резолюций для предстоящего форума творческих союзов. И наши документы были более радикальными, чем можно было позволить даже в период Горбачева. И это было еще до образования ДННЛ. Все, кому надо было, знали, что мы конкретно готовим. И тогда нам начал звонить секретарь парторганизации Союза писателей Валуев, и разговор был примерно такой: «Пишите, что хотите, и останавливайтесь на рубеже про армейскую службу латышской молодежи».

Мы, повторяю, не настаивали на отказе от воинской обязанности, но лишь требовали восстановить латвийский территориальный корпус, который существовал и после войны в Адажи, и был расформирован уже в 50-е. Чтобы все, кто призывались из Латвии, служили, скажем, в Адажи и Алуксне. И тогда мы почувствовали, что товарищ Петерс стал проявлять беспокойство – звонить через Валуева: дескать, не следовало бы на этом настаивать!

Виктор Авотиньш, народный депутат СССР

– Народный фронт сдвинулся с места лишь тогда, когда увидел, как растут местные организации. А точнее, именно после того, как Инкенс, Рубенис и я пришли к Петерсу и стали убеждать его, чтобы он взял на себя эту миссию.

«Подвижки» же наши начались уже с июня – мы составляли разные документы, пытались как-то расшевелить Народный фронт. Однако ничего толком не получалось: они там были как будто заторможенные. И тогда мне позвонил Инкенс, и мы пошли к Петерсу на переговоры, и стали убеждать его, что надо, мол, двигаться вперед… Потом были и еще какие-то разговоры… И наконец появился штаб, который начал все это движение организовывать. А до этого – ничего конкретного не происходило…

Не хочу сказать ничего плохого о Янисе Петерсе. Да – есть вещи, которые я делал бы иначе или которые мне не нравились. Но ведь точно так же можно сказать и обо мне. Петерс сделал гораздо больше положительного, чем те, кто тогда встал в позу крикунов. То, что он где-то иногда колебался – это возможно. Потому хотя бы, что надлежащей конъюнктуры не ощущалось, или, быть может, он предчувствовал какую-то опасность.

Иварс Годманис, председатель Совета Министров

– После I съезда Народного фронта оставались еще различные варианты дальнейшего пути Латвии: конфедерация в составе нового Союза, новый экономический договор и так далее. Мы думали, в каком направлении двигаться дальше, и написали, что обращаемся ко всем отделениям Народного фронта с предложением: произвести опрос всех членов Фронта и определить их мнение на счет нашей готовности стать на путь полной государственной независимости. И когда мы написали эти слова – «полная государственная независимость», то стало очевидным: это уже никакой не переходной период. Мы основательно поразмышляли – не слишком ли резкий поворот? Однако текст не изменили.

Затем мы показали этот текст председателю правления – то есть нашему как бы начальнику, Лакису. Было важно: что он скажет? И он сказал: «Нет, не надо мягче». Иначе говоря, следовало там кое-что добавить, но идея остается такая: полная независимость!

Помню, когда мы впервые представляли это уже на правлении, кто-то еще хотел это слово – «независимость» – заменить словом «суверенитет». Например, эстонцы довольно долго еще говорили именно о «суверенитете»…

Андрей Пантелеев, председатель комиссии Верховного Совета

– Знаете, в известной мере Горбунов где-то символизирует чисто латышскую эволюцию, во всяком случае – эволюцию очень многих латышей. Потому что – будем справедливы – отнюдь не все латыши в советское время сидели в лесах с ружьем и по-партизански боролись с советской властью. Иной раз сегодня послушаешь, так даже странно: столько, оказывается, было партизан, так активно все боролись… Непонятно только, кто же тогда были председатели колхозов, другие руководители и так далее?

Главным толчком для Горбунова стали не одни только конъюнктурные соображения, если кому-то так кажется. Произошло все все-таки оттого, что он изнутри самой компартии и в силу высокого партийного уровня, на котором пребывал, был достаточно крепко информирован. Он, не исключено, даже четче нас видел неизбежность краха этой советской системы. Видел просто-напросто как факт: фиаско неизбежно. И поэтому он, я думаю, довольно всерьез переживал неотвратимость этого фиаско.

Однако переживал не просто сожалея, но думал, по-видимому: а что же будет потом? Что может и должно быть? И как помочь его людям вылезти из той трясины, в которой они находятся?.. Я считаю, что в большей степени именно эти соображения и привели его в другой лагерь. Это с одной стороны. А с другой – он в самом серьезном смысле видел (сначала, конечно, как человек Горбачева), что выход из этого советского тупика – в демократизации. Он не без уважения отнесся к выбору, который сделали избиратели и Верховный Совет. И он фактически подчинился этому выбору.

Дайнис Иванс, заместитель председателя Верховного Совета

– Я так скажу: то, что касается пакта Молотова – Риббентропа, не касалось ни одного варианта гражданства, ни другого. Главным для нас было – добиться признания существования этого пакта. А что касается политики Народного фронта, то был выбран именно парламентский путь. Это было и моим решением – только парламентский путь, легальные методы достижения независимости. Я, между прочим, был единственным из депутатов Верховного Совета, который не голосовал, когда был поставлен вопрос о гражданстве. Потому что я такое голосование не считал правильным. Я считал, что принцип гражданства – дело выбора. В то время это действительно так и планировалось.

Возможно, мое мнение было ошибочным, но я полагал тогда, что статус жителя Латвии каждый должен иметь возможность выбрать: будет ли он гражданином Латвии, будет ли он гражданином России или, может быть, выберет местом жительства какое-нибудь третье государство. Да, мое решение не было принято на Верховном Совете, и по этой причине я не голосовал.

Владлен Дозорцев, депутат Верховного Совета

– Текст Декларации обсуждался много раз руководством Народного фронта. К тому времени в НФЛ выделился основной его комитет – политический, которым руководил Годманис. Правда, поначалу руководителем съезд избрал Боярса-старшего, но из-за того, что его не ввели в состав правления НФЛ, он обиделся и перестал работать в этом – политическом – комитете. Просто за две недели развалил работу. И тогда мы передали комитет Годманису, и при нем он стал настоящим политическим ядром, где формулировались идеи. В том числе – и идея Декларации.

К завершающему этапу создания этого текста сложилось два его варианта.

Один из них – вариант, который поддерживался практически большинством редакционной группы во главе с Годманисом: в нем декларировалась независимость, а дальше – шла детальная разработка периода двойного законодательства, с постепенным вымыванием старого и созданием нового.

И была другая точка зрения – моя и Вульфсона: не надо никого обманывать – то есть декларировать то, чего нет. Все равно предстоит период действия двойного законодательства. Иначе говоря – типичный переходный период. Так давайте декларировать переходный период к этой независимости, который можно было бы заполнить созданием новых законов.

Последнее обсуждение текста Декларации было на 13-м этаже Дома печати в моем кабинете, в журнале «Даугава». Собралось человек восемь, и мнения разделились: почти все были за вариант Годманиса; лишь мы с Вульфсоном – за наш вариант. Мы проиграли.

Янис Юрканс, министр иностранных дел

– В принципе, я думаю, если все поставить на весы, то процентов на 65 все произошло именно так, как произошло, благодаря нашей внешней политике, внешней деятельности балтийских политиков. Не потому, что я там был, а потому, что работа, которую мы проделали, сыграла существенную роль.

Я думаю, вы понимаете: если бы захотели Горбачев и Язов, они что – эти баррикады не смели бы?.. Но просто такое давление было – и со стороны Белого дома, и со стороны Великобритании, и Германии… Горбачев просто не мог себе позволить насилия.

Хотя помнится и такой эпизод: в 1990 году мы были почетными гостями саммита ОБСЕ в Париже. И были почетными гостями французского правительства – это уже кое о чем говорило. И вот за пять минут до начала заседания нас выгнали из зала, потому что Горбачев сказал: «Или они, или я». То есть был период, когда Горбачев должен был решать, с кем он: с демократами или с силовиками. Демократы – разрозненные, слабые, и он в какой-то момент подался в сторону силовиков. И поэтому в январе и произошло то, что произошло. Однако благодаря поддержке, очень сильной реакции Запада Горбачев все же не мог позволить себе пойти таким путем дальше, решать что-то силовыми методами.

Одиссей Костанда, депутат Верховного Совета

– Уже тогда я думал, что надо решать вопросы о выводе Советской армии из Прибалтики – координированно между Латвией, Литвой и Эстонией. И поехал в Таллин и познакомился с депутатом из аналогичной комиссии Юри Пылдом. А в Вильнюсе – с Аудрюсом Буткявичусом (позднее он стал министром охраны края).

Мы с ними договорились, что должны совместно разработать основы законодательства для восстановления вооруженных сил государства, восстановления пограничного контроля, определить наши позиции в переговорах с правительством СССР о выводе Советской армии. Я рассказал об этом Талавсу Юндзису и остальным членам комиссии – это было поддержано. И были приглашены в комиссию эксперты из Объединения латышских стрелков, которым тогда руководил Вилис Круминьш.

Это были отставные офицеры Советской армии – полковники Аусеклис Плявиньш (позднее он работал в Министерстве обороны), Волдемарс Яронис. Были и топографы – разрабатывали линию границы.

Андрейс Крастиньш, заместитель председателя Верховного Совета

– Я был ответственным за то, чтобы работоспособным оставался Верховный Совет, чтобы в нем был кворум и можно было принимать решения. И чтобы было организовано хоть какое-то сопротивление.

Теперь уже могу сказать: если бы был отдан приказ ГКЧП, то те бронетранспортеры, которые подходили к Верховному Совету, были бы уничтожены со всем личным составом в течение неполной минуты. Правда, были и сомнения – пожар мог повлиять на Вецригу, на памятники.

Но к этому были готовы – здание Верховного Совета было обороноспособно, снабжено «коктейлем Молотова» и более современным оружием. «Мухи» были, одноразовые гранатометы, которые довольно действенны. Были также организованы пути эвакуации и отступления депутатов и руководства Верховного Совета при атаке и занятии здания. Мы были уверены, что если будет такая атака, то мы ее задержим хоть на какое-то время – с ходу, с марша нас не возьмешь. Оставались, само собой, и бетонные стены.