Как проживший до 92 лет Эрик Булатов стал самым дорогим русским художником

Lifenews
BB.LV
Дата публикации: 12.11.2025 17:59

Эрик Владимирович и его картина "Свобода".

"Лучшим решением оказались детские книжки".

В возрасте 92 лет в Париже умер художник Эрик Булатов. Его называют основоположником соцарта, московского концептуализма, прямым наследником русского авангарда, художником, который смог создать честный и четкий портрет советской цивилизации. О том, в чем сегодня задача современного искусства и почему он всегда ощущал себя свободным человеком, Эрик Булатов рассказал в интервью редактору Forbes Яне Жиляевой в 2023 году, накануне своего 90-летия

В 1970-е годы группа московских художников — Эрик Булатов, Илья Кабаков, Виктор Пивоваров, которых позднее назовут «московские концептуалисты», — работала иллюстраторами детских книг. И к 90-летию Булатова в женевской галерее Skopia открылась выставка именно книжных иллюстраций — показывают то, с чего начинался официальный профессиональный путь художника

Одновременно в неофициальном искусстве Булатова, в его городских и природных пейзажах, в советских лозунгах на полотнах портретирована суть и смысл советской цивилизации. Отсылки к русским реалистам и пространственным построениям авангардистов наполнены неземным светом, воздухом и объемом. Тучи и небеса Булатова — любимый природный фон художника, как, например, в работе «Слава КПСС» 1975 года, — обладают мощью античных богов, движут моря и горы.

Третьяковка, любимый музей Булатова, и Русский музей юбилейных ретроспектив художника не проводят — оказались бессильны перед современными политическими реалиями. Сегодня большая часть работ Булатова находится в иностранных частных коллекциях, в центре Помпиду, в Лувре, в МоМА. В собраниях российских музеев — всего несколько. В Русском музее — одна живописная работа (дар немецкого коллекционера Петера Людвига) и несколько листов графики. Живопись Булатова в Третьяковке — дары художника и благотворительного фонда Потанина 2017 года.

Эрик Булатов — один из самых дорогих современных российских художников. Аукционный рекорд на его работу превышает £1 млн. В этом и кроется причина того, что Булатов так скупо представлен в российских музеях. При советской власти музеи не покупали нонконформистов в свои коллекции, а после распада СССР — не могли себе позволить. Вот что он говорил о себе:

— Как сработала фамилия Булатов в вашей биографии? Для русского уха она очень литературная, говорящая.

— У меня немного сведений о моей семье. Об этом никогда разговора не было. Дворянские родословные меня не касаются совершенно. Я знаю только отца, деда своего и бабушку. Они были нормальными мещанами, так это, наверное, называется. Отец уже в молодости проявил большевистские взгляды. Он родился в 1901-м, был слишком молод для Первой мировой, но в Гражданскую воевал на стороне красных. Сначала считался позором семьи. Но позднее все перевернулось, и дед перед смертью говорил, что его единственная ошибка в жизни, что он не вступил в коммунистическую партию.

Как человек с высшим образованием, партийный, отец работал ученым секретарем в Большой советской энциклопедии. Когда началась Великая Отечественная, он сразу пошел добровольцем — мне еще не исполнилось восьми лет. А потом, в 1944 году, как раз незадолго до гибели, отец приезжал на побывку в Москву, на нашу дачу. Он был для меня важной фигурой. Перед сном обязательно читал мне стихи, довольно много знал наизусть. Любил поэзию и читал такие стихи, которые, казалось бы, коммунисту не надо бы знать. Например, «Умирающего лебедя» Бальмонта. Этого «Лебедя» я запомнил на всю жизнь. Я вообще хорошо запоминаю стихи, хотя память у меня ужасная: имена, даты забываю. А вот стихи хорошо помню.

Рисовать я начал очень рано и делал это с очень большим воодушевлением. Лет в шесть-семь пытался иллюстрировать «Руслана и Людмилу». На отца мои рисунки произвели сильное впечатление, и он решил, что я должен быть художником. Это его желание стало для моей матери своего рода завещанием. Поэтому вопрос выбора профессии передо мной не стоял. Обычно родители возражают, сомневаются, когда их дети заявляют, что будут художниками, моя мама тоже сомневалась, но не возражала. Так она хранила память об отце.

— А Булатов — не революционный псевдоним? Это настоящая фамилия?

— Нет, не псевдоним. Отца звали Владимир Борисович Булатов. Семья из Саратова. Я почти ничего не знаю о своих корнях. Почему-то никогда не говорилось, кто наши предки, что за семья. Но и я никогда не интересовался.

— Как вы думаете, ваша любовь к авангарду заложена с детских лет, идет от отца? От авангардистской поэзии?

— Не думаю. Отец очень любил Маяковского, вот и все. Авангарда я не знал толком. «Черный квадрат» увидел в первый раз уже взрослым человеком на выставке «Париж-Москва» в Пушкинском музее. Хотя к тому времени я уже был под сильным влиянием Малевича: «Черный квадрат» не видел, но много о картине знал. Потому что педагоги — я сначала учился в художественной школе, МСХШ, при художественном институте, а потом уже в самом институте — с иронией говорили, что вот до чего дошли авангардисты, один взял просто черный квадрат нарисовал. Нам, ученикам, казалось невозможным в это поверить: как же так, просто закрасил квадрат черным? Да, просто закрасил черным — и все.

Предполагалось, что над этим надо смеяться. Но я как-то сразу подумал, что это делалось для чего-то, что в этом есть какое-то содержание. И я долго над этим думал. Так что у этой агитации был обратный результат. Против Малевича выступали те педагоги, которые считали официальную советскую живопись эталоном искусства. А я советское искусство не любил. Мне это совсем не нравилось. Мне казалось, искусство — это что-то совсем другое, хотя толком я ничего не знал, конечно.

А то, что я знал, во многом было заслугой настоящих художников, с которыми я познакомился. Это Роберт Рафаилович Фальк и Владимир Андреевич Фаворский. Они многое мне объяснили. Потом, после смерти Сталина, хлынул поток искусства, которое прежде было запрещено. Выставка французской книги издательства Skira c альбомами и монографиями современных французских абстракционистов. Американская выставка в Сокольниках в 1959 году, где показали Джексона Поллока. Разобраться во всем было очень трудно. Счастье, когда находились такие люди, как Фальк и Фаворский, которые это понимали, знали. Для меня это было невероятной удачей.

Работы наших авангардистов я узнал позже чем западное современное искусство. Сначала появились выставки западного искусства, а уж потом показали наш авангард. К тому времени мозги уже были подготовлены и поэтому все воспринималось легко.

— Сегодня искусствоведы видят в ваших произведениях диалог с авангардистами, с Малевичем.

— Формально такой задачи я себе никогда не ставил. Это мой внутренний диалог. Потому что я годами думал над «Черным квадратом». Он так и остался для меня каким-то абсолютом.

В первый раз он поразил меня двусмысленностью: это такое произведение, про которое нельзя ничего однозначного сказать. Мы даже не можем понять, что это за черное. Это дырка черная в белом фоне или это черный предмет, который лежит на белом фоне? Это одновременно и предмет, и пространство. Невероятная работа Малевича.

— У вас уже была такая концепция построения пространства, когда вы увидели «Черный квадрат»? Вы его к той поре уже придумали?

— Не было, конечно. Я ничего никогда не придумываю. В искусстве придумывать нельзя. Можно только делать. Надо отчетливо увидеть и выразить. Это и есть процесс искусства.

Малевич сам даже объяснить не мог, что он сделал. У него были совершенно противоположные высказывания. Бывают такие случаи, когда картина умнее художника. Приходит какое-то откровение, а потом, поди ж ты, объясни его.

Из всех толкований этой картины, из всех объяснений художника мне нравится такой комментарий Малевича: он шел по улице, рассуждая о модернизме, абстракционизме — такого еще слова не было, но неважно. И вдруг кто-то толкнул его резко в спину. Толчок сбил его с мысли. Он раздраженно повернулся и увидел, что это мальчишка-школьник с черным ранцем на спине. Наверное, он опаздывал, бежал, расталкивая людей. Черный квадратный ранец врезался Малевичу в глаза.

Мне понятно его раздражение. Искусство может возникать как вдохновение, причем необязательно от чего-то светлого, сияющего, а может, наоборот, от раздражения, даже от злости, от чего-то очень сильного.

У меня похожая история вышла с картиной «Горизонт». Мы с Олегом Васильевым были в Доме творчества в Крыму, вместе работали над книжками. Февраль, жуткий холод, ветры, штормы. Я застудил спину. Было жутко больно, пришлось ходить на прогревания в поликлинику.

Я лежал на животе перед окном, а за окном — море. Все было бы замечательно, но почему-то вид был перегорожен красной палкой. Она закрывала окно именно там, где у меня должен был быть горизонт. Закрывала мне море. Ужасно раздражала меня эта палка. И вдруг я понял, прямо в голову стукнуло: дурак, тебе ж повезло, тебе буквально показывают твою собственную жизнь, где закрыто именно то, что ты любишь. В общем, был сильный негативный импульс. Но из этого не следует, что картина должна вызывать негативные или позитивные эмоции. Может быть все что угодно.

— Все ваши работы про свободу. Воздух, пространство, свет. Когда вы сами ощутили себя свободным?

— Думаю, что всегда. Я сразу ставил себе цель — быть свободным. Свободным, например, от того искусства, которому меня учили. От государственных заказов, от всего этого принудительного. Но поскольку кроме государственных заказов никаких других быть не могло, ни выставлять, ни продавать свои картины я не мог. Значит, я ставил себя в совершенно независимое положение. Оставалось понять, как жить, на что жить.

Поэтому я решил, что нужно найти другую профессию, которая бы позволяла мне заниматься своим делом в свободное время. Лучшим решением оказались детские книжки. Иллюстрации для них действительно необходимы, это взрослые совсем необязательно иллюстрировать. К тому же в книжной графике сохранялась культурная традиция, и можно было найти возможность делать что-то приличное и не чувствовать себя совсем уж жуликом. И мы с Олегом Васильевым вместе работали над книгами, помогали друг другу. А когда оставалось свободное время, расходились по мастерским, и каждый делал свое дело.

Для меня свобода была изначальной целью. Так и осталось. И потом, когда мы поехали на Запад после выставок в Швейцарии, во Франции, я уже был известным художником, мне не нужно было ничего завоевывать. Меня приглашали, я сам мог выбирать галерею и с ней работать. И мог оставаться самим собой. Так что я всегда был свободным, где бы я ни был.

#искусство