92-летний Ландсбергис вспомнил, как литовцев притесняла советская власть 0

В конце 1980-х музыковед Витаутас Ландсбергис стал лидером литовского движения за независимость "Саюдис" и затем был избран главой Верховного совета республики. При нем Литва провозгласила независимость – первой из республик Советского Союза.

Ландсбергис принадлежит к одной из самых известных семей Литвы. Дед – драматург, активист национального движения. Отец – архитектор и общественный деятель, входил во временное правительство Литвы, созданное во время оккупации ее нацистской Германией, брат Ландсбергиса был арестован за анти-нацистскую деятельность, его мать принимала участие в спасении евреев, впоследствии она была внесена в списки праведников народов мира "Яд-Вашем". Сын Витаутаса Ландсбергиса – писатель и режиссер, внук – дипломат, министр иностранных дел Литвы в 2020-24 годах.

Вот что Ландсбергис рассказал "Радио Свобода".

– Помните ли вы себя в начале 1985 года, 40 лет назад?

– Ну почему я должен по годам вспоминать себя? Трудную задачу мне даете.

– Умер Черненко, на его место поставили Горбачева. Помните ли вы свои ощущения по этому поводу? Были ли у вас какие-то эмоции?

– Наверное, нет. Мы уже привыкли к тому, что эта старая гвардия вымирает и вообще уже несостоятельная, говорит глупости, делает глупости, воюет в Афганистане на свою погибель, на погибель многих невинных людей, включая юношей из Литвы, которых туда посылают на смерть неизвестно за что. Так что тут один старичок умер, другой старичок умер, поставили нового – не видно никакой разницы, продолжается советская безнадега. Новость, что вот поставили человека из более молодого поколения, и, может быть, произойдут какие-то перемены, – но это от нас не зависит, от людей в Литве. Никаких надежд на скорые перемены, наверное, нет. Ну, может быть, катастрофа Советского Союза, но это тоже реально не ожидается.

– Вы тогда занимались музыковедением, писали о Чюрленисе, и политика вас не интересовала?

• Нет, было бы заблуждением так думать. У меня была долголетняя работа с молодежью, с будущими учителями средних школ, и среди моих коллег, включая меня, была четкая установка, что мы наставляем этих молодых педагогов, что человек может жить без таких несуразностей, как советское насилие, включая войну в Афганистане, включая нападение на свободолюбивых людей в Чехословакии, в Польше. И то же происходило в Литве, только в меньших масштабах, тоже было подполье, тоже было диссидентское движение.

- Вы занимались Чюрленисом, это интерес к конкретному композитору, или сам по себе интерес к национальной литовской культуре являлся формой фронды против Советского Союза?

– Именно, именно. Если ты отстаиваешь национальную культуру, ты отстаиваешь что-то истинное, настоящее, и противопоставляешь и себя, и свою деятельность лжи, ерунде. Тому, что Солженицын назвал жизнью по лжи. А мы не хотели жить по лжи. На этом зиждилась деятельность молодых педагогов. Конечно, были и карьеристы, которые говорили, делали и потакали тому, что начальство требует, и только смотрели как им пробиться, занять какие-то посты, получить побольше зарплаты и так далее.

– То есть в Литве было повсеместное ощущение, что есть отдельная официозная жизнь и есть какая-то более правдивая внутренняя жизнь?

– Да, это существовало, и люди просто выбирали. Советский карьеризм виделся как распространенный и почти нормальный, но не привлекательный.

– Вы все время говорите про молодёжь, но вы сами были довольно молодым человеком в восьмидесятые годы. А вы ощущали себя успешным, вопреки советской власти?

– Я бы не сказал, что я видел себя успешным, я видел себя ограниченным советской властью и этой системой, видел, что всё-таки можно где-то как-то пробиваться через эти препоны, через эти ограничения. Я учу будущих учителей и, может быть, своим примером подаю знак, что можно жить так. Я много говорил с моими учениками, преподавая фортепиано – мы говорили о всем на свете. И из этих студентов я и мои коллеги делали мыслящих людей. Это уже была революция против советского строя, который был нацелен на выработку манкуртов, которым думать не надо, а только исполнять, что политруки сказали.

– Со своими учениками, в своем кругу вы могли свободно говорить о советской власти?

– Довольно свободно. Но я помню как один из студентов, который жил очень бедно, – с ним мы много говорили о жизни и ценностях, – однажды мне сказал, вызывающе, сознавая, что я это не одобрю: "Преподаватель, я решил: хватит мне жить впроголодь. Я вступаю в партию". И я воздержался от комментария.

– А вступить в партию – это прямо улучшало материальные условия?

– Ну, это был путь к карьере, ему могли дать какие-то заработки, продвижение. Он знал, что он делает, он выбрал путь. Я также помню своего старшего коллегу, профессора консерватории, который как будто вскользь, – но я понимаю, что это было нарочно, – сказал, что способному человеку совсем нет необходимости вступать в партию, способный человек пробьется и сам. Как будто меня наставлял, чтобы я не сделал ошибки. Я не собирался вступать в партию ради карьеры, но понял, почему он это говорит, предостерегая. Так что такой вопрос существовал. И когда мой студент сказал, что вступает в партию, я не стал его отговаривать, кто знает, может, он пойдёт в партком и скажет: вот, преподаватель высказывался против этого решения.

- То, как вы это описываете, означает, что все воспринимали советскую идеологию как фальшивую формальность. А не было в вашем окружении людей, которые искренне относились к ней положительно?

– Были фанатичные люди, и с одним я даже дружил. Он говорил: я настоящий большевик, и я знаю, что ты буржуазный националист, тебя надо бы расстрелять, но коммунистическая партия настолько доброжелательна, что разрешает тебе пребывать тут, даже будучи врагом, хотя ты враг. Вот так шутливо, но и серьёзно. Такие разговорчики иногда у нас были с этим моим другом. Он страшно пил, потом спился и молодой умер от пьянства. Очевидно, такое глубокое противоречие не могло его наставить на позитивное восприятие жизни. Он должен был заливать это водкой, этот коммунистический угар – хотя кругом видна сплошная ложь. Такие люди случались, и я потом призадумывался. Такая психологическая ловушка для людей, которые понимают: то, что они говорят, лживо. Я должен говорить, но это очень неприятно, и поэтому я начинаю превращать эту ложь в какую-то новую правду, чтобы не было так неприятно. Очень часто говорилось, что сейчас [есть проблемы], но потом будет хорошо. Сейчас мы чем-то должны пожертвовать, даже если есть ошибки и несправедливости. Партия совершает ошибки, но это ради счастья в будущем. И этим оправдывались ложь и насилие. Но так ложь не станет правдой. И так многие жили в ожидании лучших времён, когда уже коммунизм шагнет вперед, и все начнёт улучшаться. А тем более, кругом враги. Вот сейчас надо жертвовать собой ради войны в Афганистане или там какие-то плохие люди в Польше, в Чехословакии бунтуют, создают проблемы.

Или ты хочешь, скажем, поехать, посмотреть на мир. Нет. Зачем тебе смотреть на мир? Пусть мир приезжает к тебе, посмотрит на тебя. Это почти цитата из моих разговорчиков с ОВИРом, получить разрешение посетить моих родных, которые живут на Западе – а зачем тебе к ним? Пусть они приедут. Потом, когда я поехал в первый раз за границу, в Польшу, в шестьдесят третьем году – официально с группой советских композиторов как делегация на фестиваль "Варшавская Осень", Польша выглядела другим миром по сравнению с Советским Союзом. Даже коммунистическая Польша, – другая какая-то жизнь, более нормальная. У них разрешались частные мелкие предприятия, не было колхозов. Не такая бетонная система, как у нас. Ты идёшь по улице от вокзала в Варшаве, и тебе продаются апельсины, бананы. Где это видано в Литве? Ты покупаешь два банана, чтобы протащить через поезд и привезти детям. Ты хочешь что-то там приобрести, но тебе не дают денег на размен. Так ты тащишь в кармане бутылку советской водки, которую обмениваешь у служащих в гостинице, они берут водку, тебе дают сколько-то злотых. И ты на эти злотые уже можешь что-то себе купить. Ты вступаешь в нелегальную жизнь, антисоветскую или дополнительно советскую. Как жить в этом проклятом советском государстве?

Если ты хочешь что-то сказать, тебе говорят: "Это неправильно. Мы не не хотим, чтобы ты это говорил, хотя бы даже о музыке. Это какие-то слишком крайние направления, о них можно говорить критически". И мы пользовались этим. Я даже читал лекцию про экзистенциализм, будучи студентом. Она была направлена на критику буржуазной философии и экзистенциализма. Я ничего не знал об этом, но я брал советские книги, где эти явления критиковались и при этом цитировались. Вот то, что цитировалось, – это было источником познания, хотя это разносилось в пух и прах. Так мы понимали: то, что в пух и прах – это ерунда, тут читать не надо. Читай цитаты. Человеческий ум всё-таки стремится к нормальному существованию, а не соглашается на полное рабство...