Полвека спустя опубликован сенсационный роман о советском подпольном бизнесе.
Если бы этот роман в 1976 году попал в руки сурового советского редактора, его вполне мог бы опубликовать журнал "Юность" по соседству с детективами Аркадия Адамова. Но такого редактора не нашлось, рукопись пролежала без малого 50 лет, книга вышла в 2024 году.
Рецензенты, правда, не заметили очевидного – интрига романа Алексея Смирнова фон Рауха "Доска Дионисия" перекликается с сюжетом одной из самых успешных кинокомедий тех лет – "Невероятные приключения итальянцев в России". В фильме Эльдара Рязанова ищут спрятанные в 1917 году драгоценности, и ларец обнаруживается в зоопарке, в романе бесценные сокровища замурованы в заброшенном монастыре. Разумеется, как и должно быть в советском детективе, корысть наказана и конкурирующих между собой злоумышленников настигает карающий меч государства.
Уникальность этого романа состоит в том, что его написал убежденный антисоветчик и к тому же человек, которому подобный ларец мог принадлежать по праву – потомок дворянского рода. Хорошо, что воспоминания и публицистика Алексея Смирнова фон Рауха (1937–2009) вышли прежде романа, и я бы рекомендовал сперва познакомиться с его книгой "Полное и окончательное безобразие" и лишь затем приниматься за "Доску Дионисия". Все, что не решался сказать автор детектива в 1976 году, говорит автор бескомпромиссных статей, написанных в постсоветское время.
Смирнов гордился своим происхождением, был членом воскрешенного в 1991 году Российского дворянского собрания и во всем, в том числе и в литературе, видел отражение классовых интересов. К своей заурядно звучащей дворянской фамилии Смирнов приклеил псевдоаристократический псевдоним “фон Раух” и подчеркивал, что к “русскому простонародью” относится без почтения — “они всегда предадут, всегда сделают все по-своему, идиотически подло”. Он задавался вопросом, могла ли быть в России иная культура, кроме дворянской, и вслед за искусствоведом Николаем Врангелем приходил к выводу, что таковой не было. "Советская культура возникла из подлости, желания подлости, желания выжить, приспособляемости и из сломанных талантов. Кто половчее, кто поподлее, тот и выживал и занимал место под беспощадным красным солнцем".
Смирнов с отвращением писал о "Фадеевых, Эренбургах, Симоновых и прочих звероподобных сочинителях, руки которых часто обагрены кровью своих собратьев", "слепом красном юроде" Николае Островском и прочих "литературных насекомых, подъедавших крошки с чекистских трапез", а на советских интеллигентов своего поколения, молившихся на "жуткое рыло Маяковского с жеваной папиросой", смотрел как на орду бездарных плебеев. Сочинения Айтматова, Можаева, Белова, Абрамова, Распутина, Астафьева называл "тяжелым бредом, оформленным в многотомные эпопеи". Лимонова сравнивал с бродячим кобелем, ищущим собачью свадьбу, глумился над "бородавчатым, как жаба" Робертом Рождественским и, хотя и называл себя почвенником, презирал русофильский круг журнала "Наш современник".
С безоговорочным восхищением отзывался он только об одном литераторе – духовидце Данииле Андрееве, с которым был лично знаком. "Особенный человек, постоянно общавшийся с потусторонним миром, – его мирская оболочка была хрупким сосудом мистического сосредоточения". Почти все прочее было для него эрзац-литературой, которая "переплелась с Лубянкой и стала ее филиалом".
"Единственный живой подлинно русский писатель – Оруэлл. Этот писал о нашей жизни правду".
Увы, "Доску Дионисия" нельзя назвать неизвестным шедевром дворянской словесности. Попадаются изящные метафоры ("Машину он водил, как цирковой артист водит по арене дрессированного страуса"), встречаются и чудовищные фразы, вроде "Тяжелые неповоротливые желваки сожалений только где-то на дне реки его жизни скрежетали о самое дно памяти". Заметно влияние идеологии Южинского кружка, которой одно время увлекался Смирнов. Один из персонажей книги, словно выскочивший из рассказа Мамлеева, не уверен в реальности собственного существования и называет "неземным" хождение на службу, сидение в библиотеке, диссертацию, жену, дочь. Другому снится сон о том, что он превратился в резиновый гриб в зубах огромного коня – сюрреалистическая сцена, предвосхитившая интонацию Сорокина. Но стиль Смирнова сформировала та самая эрзац-литература, которую он презирал. Его роман мог бы запросто превратиться в сценарий телефильма из цикла "Следствие ведут знатоки".
И все же "Доска Дионисия" – уникальная книга, на которую следует обратить внимание, поскольку она открывает тайны околоцерковной жизни 70-х годов. Категорически не желавший иметь ничего общего с советской властью автор зарабатывал на жизнь реставрацией икон, и интрига романа сплетена вокруг драгоценных "досок Дионисия", за которыми гоняются прохиндеи. В 1969 году появилась книга Владимира Солоухина "Черные доски" (в романе Смирнова бандит Аспид хранит в этом томе пакет с деньгами), коллекционирование икон вошло в моду и стало доходным делом.
"Мир советских торговцев иконописью мне всегда был отвратителен. Это всё мародеры, обирающие труп старой России. Потом я заметил, что те, кто был связан с иконным бизнесом, обычно плохо кончали. Жену художника Ильи Глазунова выбросили из окна, а сыну воткнули шило в сердце, к счастью, чуть промахнулись и он остался жив. Но брошенные и обреченные на гибель иконы я собирал", – рассказывает Смирнов в мемуарах.
В романе изображен ненавистный автору мир спекулянтов, готовых ради драгоценных "черных досок" на любое преступление, вплоть до убийства. Один из таких мерзавцев "обкладывал свое немолодое дряблое белое в веснушках и родинках тело "рыжиками" – царскими червонцами – и грел их своим телом. Это была его интимнейшая домашняя забава". Если что-то и могло насторожить цензора в 1976 году, так это круговорот персонажей, игнорирующих советские законы и живущих при этом весьма недурно – от тайного хранителя замурованных сокровищ белогвардейца Ермолая до молодых спекулянтов-головорезов.
Роман населяют хорошо знакомые автору "люди, которые ремонтировали храмы, добывая у церковников иконы, меняли их на пластинки, эротические западные журналы, дубленки, итальянские кофточки и туфли, а также толпы менял-офеней, бродящих по деревням, скупающих и выпрашивающих у стариков-колхозников старые позеленевшие самовары, медные кресты, прадедовские родовые образá". Стиль жизни Смирнова тоже категорически противоречил "моральному кодексу строителя коммунизма", но он утверждает, что ничем предосудительным, реставрируя иконы, не занимался.
