Майя Плисецкая получала на Западе 40 долларов за каждое «Лебединое озеро» 0 241

Столетие назад родилась одна из величайших артисток в истории мирового балета — Майя Плисецкая (1925-2015). Вот что она рассказывала о себе в интервью.

О детстве и театре

-В детстве меня балет интересовал мало, хотя моя тетя Суламифь и была прима-балериной Большого театра. И кино я не очень любила. Моя мама, актриса немого кино, вечно играла в каких-то душераздирающих трагедиях: она была прокаженной, ее сжигали, топтали лошади — сплошные кошмары, я всегда плакала, когда смотрела ее фильмы. Мама брала меня за руку, говорила: «Смотри, я же здесь, рядом». А я злилась, руку вырывала — чтобы она не мешала мне плакать. По-настоящему я любила только драму — еще одна моя тетка, Елизавета, была актрисой у Завадского и часто водила меня в театр. После спектакля изображала всех персонажей. Особо запомнился спектакль «Любовью не шутят»; там была женщина в обтягивающем черном платье, необыкновенная красавица. Она стояла за ширмой и слушала какой-то разговор, который не должна была слышать. Дома я, пятилетняя, ее копировала — мимику, повадки, походку, жесты. Так долго и так подробно, что папа даже разозлился и меня шлепнул. Я страшно обиделась и на следующий день за завтраком сижу молчу. Папа говорит: «Маечка, ты что, обиделась? Ну прости, я же тебя люблю». А я ему так важно: «Любовью не шутят». Это у нас в семье стало любимой поговоркой.

О балете и балеринах

-Да, звезды кино и театра у нас в семье были, а вот денег не было. Все одевались как могли, о моде вовсе не задумывались. Потом маму сослали, а когда она вернулась — началась война. И стало совсем не до туалетов. В конце войны я уже танцевала в труппе Большого, и как раз в Москву приехали все ленинградцы — Уланова, Лавровский (Леонид Лавровский, в 1944–1964 годах художественный руководитель Большого театра.— “Ъ”) с женой. Ваганова поработала у нас два-три месяца. Она мечтала остаться в Москве, но с Лавровским у них были плохие отношения: Ваганова как-то сказала про его жену, Лялю Чикваидзе, что у нее голова как арбуз. Она была очень остра на язык, прозвища давала, как по Гоголю: «Пошло ему это и в род, и в потомство». Помню, в классе артистка с короткой стрижкой делает прыжки, а Ваганова ей: «Нинель, душка, ты думаешь — это ты прыгаешь? Это у тебя волосы прыгают». Ваганова была гениальна: скажет замечание, и сразу все на место становится. Если б я с ней работала, как бы я танцевала!

Нас-то учила Елизавета Гердт, а чему она могла научить? Когда я спрашивала ее, как движение надо делать, она отвечала таким кокетливо-детским голоском: «А я не знаю». Мы стояли с вывороченными руками, с горбатыми спинами, с перекошенными бедрами, невыворотными ногами...

Я ведь только после пятнадцати лет работы стала соображать, что к чему, а правильно начала танцевать и вовсе лет через двадцать после школы.

Но Ваганову Лавровский в Большой театр не взял, и она уехала обратно в Ленинград. Хотела со мной «Лебединое» подготовить — я один раз его станцевала в Кировском театре, по обмену. Ваганова говорила: «Мы с тобой мир перевернем». Не то чтобы она была в восторге от меня, просто видела материал, с которым интересно поработать. Но Лавровский пригрозил, что если я буду репетировать с Вагановой, то Большого мне не видать как своих ушей. И я испугалась, девчонка была все-таки. Хотя не такая уж девчонка, года двадцать два. Но мы всего боялись в советское время — воспитание такое было.

Правда, даже в те времена, если мне что-то не нравилось, меня нельзя было переубедить, уговорить, что это хорошо. На артисток в жизни я не обращала внимания, зато отлично помню всех на сцене. Алла Тарасова, например, всегда казалась мне неискренней, а лжи я не переносила — ни в жизни, ни в драме, ни в балете. Когда взрослые тетки на сцене строят из себя девочек, это просто курам на смех. Скажем, Лепешинская — маленькая, с обрубленными пальцами, зачем нужна такая балерина? А Головкина? Тяжелая, ноги-тумбы. Мне нравилась Семенова. Не в жизни, конечно, человеком она была не очень хорошим, сложным. Но как держалась, как умела себя подать! Грудь колоколом, как говорила Ваганова, вся расправленная — ей нечего было скрывать. Могла быть царицей, могла быть базарной бабой — ничего не боялась. Как-то Лепешинская (а у нее муж был большим чином в НКВД) говорит ей: «Какая вы, Марина Тимофеевна, недипломатичная!» Так Семенова — руки в боки, ноги расставила, смерила Лепешинскую взглядом — и отвечает этак с растяжкой, с презрением непередаваемым: «Это с кем же мне дипломатию-то разводить, с тобой, что ли?»

А вот Уланова прятала свои недостатки всю жизнь. Это было ее кредо и на сцене, и в жизни. Она сутулилась, ручки у груди складывала, перекашивала плечи, чтобы скрыть их ширину.

О макияже и социализме

О моде и после войны не думали. О макияже тоже. Ну разве что губы и ресницы красили. Туши в магазинах не было, брали черный грим и стругали туда мыло — мыло отлично держало грим на ресницах. А тон, тени не использовали вообще — не принято было. Люди подумали бы: с ума сошла, из цирка сбежала? Но на сцену, конечно, делали полный грим, ресницы клеили. А грим — из магазина ВТО (Всероссийское театральное общество), жирный, жуткий, тон ложился как штукатурка. После спектакля грим снимали так: мазали на лицо толстый слой вазелина и стирали его лигнином — ребристая такая бумага, жесткая, как наждак, царапала. И все так: и примы, и кордебалет. У нас только Люба Банк (прима-балерина Большого в 1920–1940) за собой следила: покупала на рынке нутряное сало и снимала им грим — у нее кожа действительно была волшебная, белая, гладкая. А после умывания кто-то кожу маслом смазывал подсолнечным, а большинство и без этого обходилось.

Я, например, кремами долго вообще не пользовалась, до середины 1990-х, наверное. Сейчас-то ухаживаю за кожей интенсивно, ночью и днем использую кремы Shiseido, они очень мне подходят. Одно время тут, в Москве, ко мне приходила косметичка, делала мне маски, массаж. Потом она умерла, и все прекратилось. А потом мы уехали в Мюнхен. Там я вообще ничего с собой не делаю и ни в какие салоны не хожу — не говорю по-немецки. Да и макияж у меня простейший. В 1960-е, когда снималась у Аведона, меня загримировали: сделали полоску у глаз. Так я и крашусь до сих пор.

О моде и Марлен Дитрих

Одеваться я захотела в конце сороковых. Всю зарплату тратила на маму и на одежду. В Москве тогда ничего не продавалось, но были перекупщицы. Ко мне ходила некая Клара, пожилая женщина, она вела знакомство с женами дипломатов, которые, с риском попасться, возили сюда шмотки. У Клары была огромная сумка, в которую одежды помещалось столько, сколько в большой гардероб. Она таскала ее из дома в дом. И как не боялась — спекулянтов-то сажали! У меня были очень красивые платья от Клары. Теперь таких нет. Сейчас какая-то странная мода. Меняется каждый год, но нет ничего, что бы я захотела надеть,— какие-то пупочки, дрюпочки, тела в них не видно или, наоборот, видно слишком много. А тогда платья были выстроены по фигуре — рюмочкой: грудь, талия, бедра обтянуты, колено прикрыто. Идеалом была Марлен Дитрих, она вызывала абсолютный восторг. Грета Гарбо тоже считалась красавицей, но мне она казалась неестественной — слишком напыщенной. В 50-е появились платья с широкими юбками — очень красиво. Ну а потом пришли 60-е, когда, по Вознесенскому, «мини до самой челки». Такую длину я, конечно, не носила, хотя, конечно, короткие платья надевала.

О гастролях и бутиках

Когда театры начали выезжать, одеваться мы стали за границей. Но и там хорошие вещи стоили дорого, а платили нам копейки.

Я получала 40 долларов за «Лебединое озеро», и это считалось неплохо. Потому что кордебалет получал пять, ансамбль Сухишвили-Рамишвили и вовсе три. А бифштекс тогда стоил один доллар.

У Игоря Моисеева девочки падали в голодный обморок. Один наш артист за обедом говорил: «Чувствую, сожрал ботинок сына». В общем, покупали мы то, на что денег хватало.

Из всех известных марок первым мы полюбили Кристиана Диора. Уже тогда поняли: то, что он делает,— не просто мода, это искусство. Но не только у Диора в те времена были прекрасные платья, изумительные вещи делали в Италии. А как красиво все было сшито! В Париже, в начале 1960-х, я была на примерке в мастерской Ива Сен-Лорана, так у него работали русские. Варвара Каринская, которая делала костюмы в балетах Баланчина, и ее мать, дореволюционная портниха,— чесанула из России после 1917 года. Таких портних теперь нет нигде. Впрочем, французы и сейчас хорошо шьют — у них лучшие в мире мужские пиджаки.

Жаль, конечно, что Кристиан Диор прожил недолго. Но его дело не развалилось. Ученики — Карден, Ив Сен-Лоран — его просто обожали. Карден и стал моим любимым и постоянным кутюрье. На всю жизнь.